Страница 48 из 53
— Не надо еды, — она резко оборвала соседку, — но спасибо вам. А знаете, мне и правда что-то не хорошо. Я подышу на воздухе, а вы…можете купить свечи?
— Сколько?
— Все, что есть, — прохрипела Тина, — мне нужно много свечей.
Несколько секунд понадобилось на то, чтобы достать из недр карманов пригоршню монет и смятую купюру. Старушка пересчитала деньги и после длительных раздумий призналась:
— Тина, здесь на все не хватит. Да и не нужно тебе это, ни к чему.
Алевтина ждала на улице. Сидела на скамейке и чертила носком туфли полосы на песке. Можно решетку и сыграть в крестики-нолики. Можно несколько в ряд, как тетрадь. В воздухе пахло сентябрем. Еще немного и дети вереницей потянутся в школу, зарядят дожди, во дворах начнут жечь листья. Папа любил этот запах, говорил, что он напоминает ему о детстве, а теперь умер и листья увидит разве что на своей могиле. Господи, да почему тут так холодно?!
Она провела на улице дольше положенного. Закончилась утренняя служба, двор опустел. Свечи зажатые в руке, нагрелись и стали мягкими как пластилин. Идти в церковь не хотелось, было страшно и почему-то стыдно. Но пересилив себя, Тина шагнула вперед, чтобы хотя бы так попрощаться с отцом.
Огонь рыжим хвостом танцевало перед глазами. Можно сощуриться, и пропадет все вокруг: красивое золотое убранство, большой иконостас, женщины в длинных юбках. Останется язычок пламени, мягко лижущий ладонь. Тина осторожно несла свечу, придерживая руку так, чтобы не погасло пламя. Оно крутилось юлой, то затихало, то разгоралось вновь, еще ярче, еще горячей. Канун оказался свободен, и Тина снова пожалела, что не купила больше свечей, чтобы заставить все ячейки в память об одном человеке — о папе.
Слезы мешали смотреть прямо. Пламя растекалось лавой, плыло перед глазами словно большое оранжевое облако. Нужно только моргнуть и оно снова ссыхалось до крошечной точки, до одной жалкой свечи на пустом поминальном столе.
— Дочка, — Тина вздрогнула при звуках знакомого хриплого голоса и резко обернулась. Позади стояла бабушка Надя, — найдешь и для меня местечко?
Старуха улыбнулась, показав Тине беззубый рот. Тина улыбнулась в ответ и шагнула в сторону, чтобы освободить место для соседки.
— Я тут наших позвала, кто смог — пришел, — простодушно заметила баба Надя.
Смысл фразы не сразу дошел до девушки. Она прокрутила ее в голове: кто смог — пришел. А кто смог-то?
Оглянувшись, Алевтина увидела, что они больше не одни. За спиной, слева и справа, не спеша подходили соседи, друзья и просто знакомые. В руках каждого горел свой огонек. Постепенно все пространство от двери до иконостаса заполнили яркие цветастые платки женщин и сумрачные лица мужчин.
Тина слышала обрывки фраз, знакомые с детства голоса татуировкой впечатывались в память, так, чтобы никогда не забыть этот час — самый страшный и самый прекрасный. Она беспомощно смотрела по сторонам. Все в огне. Вся церковь объята пламенем. Здесь горела сотня, нет, тысяча свечей!
— Ляля, выйдем во двор, тебе подышать нужно, а то совсем белая — тетя Надя коснулась ее рукой и ойкнула: — Дочка, да ты горишь! У тебя жар!!!
— Все в порядке. Это от волнения, — она натянула вязаную кофту еще ниже, полностью скрыв холодные, дрожащие руки.
Сердце стучало где-то в горле. От накатывающих слез все происходящее перестало казаться реальным. Крохотные огоньки искрами мерцали в руках прихожан, пока наконец не слились в одну рыжую дымку, яркую как солнце. На секунду, Тине показалось, что огня так много, что церковь уже давно захватило это пламя, разрослось, вздыбилось колючим и теперь готово вобрать в себя ее озябшее тело.
Она так и не поняла, кто начал первым. Незнакомца тут же подхватили другие и через секунду несколько десятков голосов завели прощальную молитву. Это было не по правилам, но батюшка не стал прерывать песню. Нестройный гул звонких голосов, где один перекрикивает другого. Где женщины рыдают, не стыдясь слез. Где дети елозят по полу и не понимают, что за праздник сегодня. Где она так и не смогла попрощаться с тем, кого любила больше всех. И с тем, кто по-настоящему любил в ответ.
Никто так и не услышал, как Тина прошептала, перебивая величественные слова молитвы:
— Боже, во всем этом виновата только я. Я одна, и никто больше!
Глава 17. На высоте
Формально она могла остаться в Москве. Деньги теперь потеряли статус проблемы, а дом… Это просто стены. Какая разница, будут они выкрашены в цвет яичной скорлупы или же мутно зеленый, как в родительской спальне. Здесь было относительно тихо, относительно спокойно и вся ее жизнь могла идти дальше и быть вполне… относительной. Не будет больше младших братьев и сестер, мамы, тети. Вкусного горячего хлеба из булочной за углом. Забудутся привычные зазубрины на таких знакомых лицах соседей.
Или же она вернется, будет тихонько доживать в этом дряхлом, но пока еще вполне надежном доме и останется той, кем и ощущала себя в действительности. Подлой, жалкой дрянью. Такой же гнилой и дешевой, как и доски на веранде.
Тина сложила ладони вместе и, прошептав два коротких слова, распахнула калитку. После тонкого скрипа наступила тишина.
Она переложила небольшую сумку из правой руки в левую, и шагнула внутрь. Дом встретил ее пыльной, прогорклой глухотой. Казалось, даже стены пропитал запах затхлости и одиночества, что плотным туманом окутал мебель, полки, картины.
— Ну это никуда не годится!
Постепенно ей стало жарко. Она еще старалась не замечать этого пока подметала, но вот полазив по всем шкафам, протерев каждый угол от пыли, наконец сдалась и стянула свитер. Тот уродливой медузой упал на пол, но Тина тотчас подняла и отнесла его в шкаф. Ни к чему мусорить там, где уже чисто.
Вообще дом выглядел так, будто им никто не занимался. Давно не занимался. На посуде жирные следы, вещи пахнут старым. Букет цветов, принесенный со свадьбе так и остался в вазе, давно засох, превратившись в мумию.
Тина методично вымывала углы, сгребала весь мусор по пакетам. За этим занятием ее и застали две женщины.
Мельком, немного стыдясь этой мысли, Тина подумала, до чего постарела тетя. До чего изменился эта бойкая, острая на слова женщина. Так, словно все вокруг стало меньше, а сама она выросла в несколько раз. Или же наоборот, совсем крошка потерялась среди гротескных очертаний чужой жизни. Чужой. Вот то слово, что неприятно полоснуло по нервам. С какого-то страшного момента и ее семья и ее дом стали чужими.
— Ты кто? — Хриплым, совершенно незнакомым голосом спросила мама.
— Мама, ты не узнаешь меня? — Тина соскочила со стула и в два шага преодолела расстояние между ними. — Мама, тетя, это я. Ваша Ляля. Ваша стрекоза. Я вернулась, тетя. Почему вы на меня так смотрите?
Она накрыла ладонями руки матери и положила их себе на лицо, так, словно вдруг ослепшая женщина должна была почувствовать, всем телом ощутить близость своей девочки.
— Настя, — обернувшись в сторону, кинула она, — я не знаю эту девушку. Попроси ее не прикасаться ко мне.
— Мама, — Тина крепче сжала ладони, — не пугай меня, пожалуйста. Это ведь я. Алевтина. Твоя дочка.
— Алевтина… Алевтина… Дело в том, что у меня нет такой дочери, и кто ты такая, я не знаю. Не знаю и знать не хочу.
Девушка вздрогнула, ощутив, как больно могут бить простые и внятные слова. Словно аккуратно выверенные удары, они достигали своей цели — два в голову, один по легким. И вот она лежит на полу и не может дышать. А все вокруг вращается перед ней словно детская карусель и, кажется, ее вот-вот стошнит.
Она отошла в сторону, все еще надеясь что, расстояние поможет увидеть все со стороны, Тина качнула головой и прошептала что-то под нос. Совсем тихо. Не кому-то, а себе:
— Как же так, мама? Как же так?
ХХХ
В какой-то момент она перестала слышать все обидные, хлесткие слова. Не потому что они вдруг прекратили звучать. Не потому что тетя и мама вдруг замолчали. Не потому что Тина вдруг получила возможность сказать хоть что-то о том, каково ей было все эти месяцы. Она просто оглохла на пару минут, будто Бог дала своей любимице небольшую передышку.