Сказка вечернего сверчка

– Для тебя, вообще, как будто нет никого родно-го, близкого… Дорогого. Ты какой-то чурбан нелюдимый. Сентиментальности в тебе нет.

Тут он, уже смог посмотреть на неё, наконец, больше в удивлении, чем в каком-то, таком, обидчивом состоянии. Он никак не понимал – как же это можно?.. Доставать из самой середины своего сердца такие откровенные слова и смело выкидывать их наружу? Это, ведь, всё равно, что взять и вывернуть всю свою кожу наизнанку, так, что тогда, даже самый тёплый и ласковый ветерок, может резать по ней… так, как это бывает на маленькой ранке, что на запястье или коленке образуется вдруг, когда ты бежишь стремглав через площадку, где внизу понасыпано куча гравия, не смотрев под ноги, на этот гравий, и вдруг оказывается, что вынужденно должен смотреть уже лишь на него – потому что стоишь на четвереньках, в лучшем случае, и направлен, совершенно, носом вниз, а ладошки вот-вот начнёт печь и жечь… Когда ты поднимешь их и увидешь, что они все в тоненьких кривых линиях царапин и присыпаны все чёрной лёгкой пылью… А подуешь на них – ещё больше прорежет, зажжёт. Как так можно было?.. Вытаскивать всё это наружу?.. Он никогда не понимал тех людей, кто так мог. "Может быть?.. – теперь у него закралась мысль, глядя на то, как беззаботно она проговаривала это, сев рядом и болтая ножками, их же, параллельно, и разглядывая, – Может быть, для тех, кто может это так свободно говорить, все эти слова – не что-то, сросшееся с самим тобой, там, глубоко в сердце, а просто – что-то упавшее откуда-то из вне им на кожу и не успевшее ещё прожечь дыру до глубины, а, так и лежавшее где-нибудь, в кармашке, куда они, как интересную штукенцию, такую, положили к себе, на черный день и, если вдруг подвернулась уж, возможность – употребили, надели, наконец, как кофточку, которая висела, чего-то, давным-давно в шкафу… И теперь, сами же, не понимают – почему это, другой, какой-то человек отворачивается, отводит глаза и не хочет на них вовсе смотреть?.. Может быть для него эта кофточка – сама дорогая и любимая вещь."

– Это ты, просто злишься, за то, что ты такое не можешь носить… А я могу. Потому что мальчики браслеты не носят.

И он, опять заулыбался. Она, снова, стала такая – смешная, смешна-ая!.. Он ещё раз посмотрел на неё – проще, не принимая близко к сердцу. Ну-у, точно – она была, ещё ребёнок. Совсем глупышка, в чём-то, и наивная. Ему показалось, даже странным, то, та мысль, что кто-то может ещё не понимать – ведь, действительно! Может ещё не понимать тех вещей, о которых он уже знает давно, то, что для него уже стало очевидностью. От этого он, даже выпрямился, и ещё, с удивлением принялся смотреть на неё. И в нём проснулся, даже, некоторый страх и тревога – трепет, из-за того, что в его руках была совсем ещё юная душа, как чистый, почти, лист бумаги, то есть, она, ведь, зависела ещё и от того, о чём он будет с ней говорить?.. От того, что он ей покажет своим примером? Так замирают, наверное, над каким-нибудь лёгким, лёгким препаратом, который лежит на тоненьком стеклышке, и, вот, только подуешь на него, и он, чего доброго, и улетит куда-нибудь. И ещё, внутри загорелась надежда – большая и радостная, о том, что, ведь, и он может, хоть в чём-то, определить становление её – её внутреннего мира… И, чего только не может он вложить в него, открыть для неё и вписать на карту этого мира нового, прекрасного!..

– Да, да, злишься… И завидуешь. – она легко повернула и наклонила к нему головку, – Ну, ничего, я тебя угощу, когда мы его ку-шать бу-дем…

У него внутри стало тепло – "Какая же она, всё-таки!.. Как много всего хорошего, что уже лежит, как поч-ва! Как много на ней может пре-красного вырасти!"

– Спасибо… Ну, я не буду злиться, ладно… Уговорила. – весело добавил он, глядя на неё, и, теперь уже сомневаясь, даже, что же стоит ему, а что – нет, говорить. – Тем более, у меня же моя, тем-ммм-мная метка!.. Это – моя пр-ррр-рирод-ная кррр-расота! – подшутил он, манерно приставив правую руку с большим, довольно таки, родимым пятном у большого пальца, которое она, шутливо называла тёмной меткой, когда они играли в пиратов, к лицу.

Она засмеялась.

– Глуп-ыыы-ый!.. Ха-ха-хэх!.. Ой-йй… – выдохнула долго. И они немножко помолчали. – Ка-ккк сверчок трес-кочет, а-аа?..

– Да… – кивнул он.

– Ин-тересно, о чём же это мож-но петь, в такое темное время?.. Уже всем спать пора…

Её брат посмотрел на неё смеющимся взглядом – уж ей то самой и в гораздо более позднее время ничего не говорило о том, что пора спать…

– А знаешь, – начал он, радостно, – есть такая сказка про сверчка… Вечернего.

– И, какая это сказка? Прям, про вечернего?

– Ну, вот, одним вечером сидели двое ребят на небольшом холме… Они были брат и сестра.

– Ага!.. Ну, ну?

– Они сидели… И им очень нравилось сидеть.

– Только трава сильно кололась.

– Да, кололась так, что было, аж, весело, и хотелось смея-яяться, просто так!.. Тем более, что и вокруг было та-аа-ак красиво!.. И вот, девочка, которая сидела и задумчи-во любовалась на то, как в небе разгорался прекрасный розовый закат…

– Ничего я не любовалась!.. Я, вообще, к нему спиной!

–…Потому что ей это было гораздо интереснее, чем носиться в догонялки…

– Ах, вот, они, какие у тебя – истории!.. А я то думала всё – что же он там пишет?..

– Ну… Не всегда такие. Эта – сегодня только… Да и, правда, чего было носиться по детской площадке, когда здесь, отсюда… открывался такой ми-ирр! Отсюда казалось всё таким дальним, и таким близким, таки-им большим и необъятным – как, когда зимой, вечером, катаешься на снежной горке, вот, здесь же, даже, с холма, и вдруг ляжешь на снегу… И смо-оо-отришь на звёздное небо!..

– И смотришься со стороны, как порядочная морская звезда!..

– И… вот, но, одновременно, тебе сейчас всё кажется и таким же далеким, огромным и необъятным – всё, что тебе дорого. Но и та-ким понят-ным. И это замечательное ощущение, подумала девочка, когда видишь так, со стороны, все обычные, родные, простые мелочи своего привычного мира, и они кажутся отсюда чем-то большим, непрекращающимся – тем, что было уже, и будет ещё. И, как будто оно – такое же непреходящее, как и звёздное небо, и тебе никогда не придётся с этим расставаться…

Здесь Лида не стала спорить – а чего спорить всё время? Тем более, что тебе тут приписывают такие, какие-то непонятные, сложные, а значит, наверное, умные мысли… Да и, ей показалось, что что-то такое, она, и правда, видит вокруг – голос брата, всё эти слова, кажется, ложились на землю постепенно, как вечерний туман, и, как бы там… понимала она их все, или не до конца понимала, но от них, лично ей, становилось тепло, и всё меньше хотелось уже уходить на детскую площадку. Хотя, думала она, может быть, это просто, как от колыбельной – засыпа-а-ешь… Ну и, ничего. Здесь хорошо бы заснуть – на свежей, ароматной, колючей траве… Только понять бы, ещё, сперва – куда это звёздное небо "непреходящее" не приходит?..

– И, вот, она сидела, смотрела и слушала… И, очарованная пением вечернего сверчка, спросила – сама у себя, или у вечернего воздуха… – у Лиды округлились глаза – уж у воздуха она ещё не додумывалась раньше ничего спрашивать, – Спросила: "А о чём это поёт, интересно, в вечеру сверчок?" И мальчик, тоже задумался – о чём?.. Ведь… Вот… Живёт сверчок на свете, и никто его не видит – сидит он где-то там, в свежей, сырой траве, и ни-когда, ни-кто, может быть, его до самого конца его жизни и не увидит. И, вроде бы, простое создание – и не такое, прямо, высоко интеллектуальное, как человек. Ну, хотя, может, это нам, только, так кажется. А, вот, всё-таки, он каждый день, почти – летний день, поёт, где-то там, в траве, и все люди гуляют, на ночь глядя, и слушают. И это пение остаётся в них, в памяти, одной, такой, чертой лица летних вечеров… – Лида прыснула от смеха в ладошку. Но у него было слишком торжественное и радостное состояние, что бы обижаться, – И все его помнят. Даже если и забывают, именно о том, что слышали его, что именно сверчок пел в те, летние, вечера, но когда они, потом, зимой, когда-нибудь, или весной, станут вспоминать своё лето – они вспомнят небольшие дома, пяти- и девятиэтажки, с их зажженными окнами – как светом в китайском фонарике, который прорывается через прорези… Вспомнят пыльные темные шумящие тучи крон, в которых тонули эти фонарики… Вспомнят тёплый и сухой асфальт, по которому шагаешь, и с каждым шагом – всё тише и спокойнее. Вспомнят даже шумные игры детей и смех, и разговоры взрослых, но во всём этом – и в шумном, и в тихом, и в том, что видел, и в том, что слышал, и в радостном всём, и в задум-чивом, то-ооо-онень-кой чертой оставил свой летний голос этот маленький и незаметный свер-чок, который… Который, как метроном отсчитывает мгновения летне-го вечер-него времени…