В ожидании полета

– Но они же националисты, ты же не поддерживаешь националистов? – обратился к нему Дима

– Однозначно нет, но в мире, в котором я хочу жить, каждый должен иметь право высказаться.

– Но одно дело высказываться, другое заявлять, что нужно взорвать центризберком и что нужно устроить революцию, да и революцию в честь чего – в честь столетия октябрьской революции? – мрачно обратился к Паше второй его собеседник Саша. – Это мне кажется в корне неправильно.

– А ты чего хотел? Счастья и поцелуев под летящим коктейлем-молотова? – Включился вновь Дима, Паша отвечал:

– Но разве ты не понимаешь откуда берется все это неправильное, оно берется из того, что сверху давит одна сплошная несправедливость, несправедливость искажает черты всего с чем соприкасается и так от одной несправедливости люди переходят к другой несправедливости. Но я верю, что чем сильнее они сжимают кулак, то больше теряют.

– Но разве возможно сосуществование политики и справедливости, политики и морали?

– Извини, но тогда, о чем мы, черт возьми, вообще говорим? Мы говорим о том, чтобы все изменилось, чтобы людям дали устраивать свою жизнь без постоянного мелочного диктата, чтобы несправедливость не давила сверху, словно тяжелый пресс, подминая под себя все на своем пути! В нашей жизни все было устроено так, на протяжении почти всего времени и конца и краю этому не видно. Если мы начнем дробиться, говорить, да – они тоже против несправедливости, но хорошо, что их садят в тюрьмы, потому что они неправильные, то мы ничем не лучше того, с чем нужно бороться. Не может быть единого рецепта, не может быть однозначно белого и однозначно черного. Не может.

– Тогда как ты объяснишь стремление бороться с системой, которая, по твоим словам, все давит, разве не рисуешь ты ее как нечто однозначно черное? – произнесла девушка, подсаживаясь за столик в кафе, который оккупировала троица мечтателей. Девушка была красивой, но как будто чем-то опечаленной.

– О, Лизок, ты пришла, я уж и не надеялся – Паша улыбнулся ей.

– Не зови меня Лизок, я понимаю почему ты это делаешь, но мне это совсем не по душе.

– Тогда как, Лиза?

– Нет, это будет не совсем правильно, хотя в любом случае выйдет не совсем правильно. Но ты можешь звать меня Елизавета, да зови меня Елизавета, – девушка строго посмотрела на всю троицу, словно винила их в чем-то.

– Друзья, это Елизавета, девушка о которой я вам так много рассказывал.

– Привет, приятно, – проговорил Дима.

– Здравствуй, – вторил ему Саша.

– Да-да, мне тоже приятно – произнесла Елизавета с таким видом, что сложно было догадаться, что ей вообще что-то здесь приятно. – Это конечно не то кафе, но может у них здесь есть кофе?

– Где ты была, я думал мы увидимся раньше, уже десятое ноября.

– Да? Ну я была…я была там. Я была занята. Меня не было здесь.

– Клянусь, тебя точно нужно познакомить с Костей, он придет в восторг от того, как ты ухитряешься отвечать даже на самые простые вопросы, – улыбнулся ей Паша, улыбнулся тепло, искренне.

– Не думаю, что нужно это делать. Мне мало кто нравится. Не стоит знакомить меня еще с одним твоим другом, – от подобных высказываний Саша и Дима почувствовали себя несколько неуютно.

– Ладно, ладно! Так вот ты говорила о том, что я рисую существующую систему как черноту. Да, приходится так делать. Потому что она приносит намного больше зла, чем добра, это ее определяет. С ней нужно бороться, потому что она не терпит разноголосицы, только той, что обличена в давно устаревшие и потому мертвые формы. А все живое, волнующееся, чуждо этой системе. Да и вообще, что за постановка вопроса, разве ты не говорила, что желаешь включиться, бороться?

– Я думаю, что бороться с чем-то, это единственный способ быть. Или не я так думаю. Сначала ты борешься с одной чернотой, что окутывает мраком все вокруг, затем с той, что приходит ей на смену. И так до бесконечности. Но борясь ты можешь сделать хоть какое-то добро, даже если это совершенно бессмысленно. – Елизавета скорбно замолчала, словно, не ожидая ответа на свою тираду, словно ей было все равно. Однако Паша все же ответил:

– Возможно ты и права, так всегда и должно происходить – люди должны самоорганизовываться и принимать ответственность за происходящее, подталкивать тех, кто сидит на верху. Народ – это власть. Но сейчас самое главное раскачать лодку, преодолеть ту тотальную несправедливость, что воцарилась у нас. Она душит нас, она затыкает нам рты, словно ничего не поменялось.

– Все будет в порядке, – напевно произнесла Елизавета.

– Ты так считаешь?

– Я просто думаю, что должна была так сказать или просто так случилось. – Снова скорбное выражение лица. Для Паши Елизавета оставалась какой-то странной загадкой, откуда она, кто она, почему хочет помочь, если не верит в то, что хоть что-то можно изменить?

– Ну…ладно, – Павел скептически отреагировал на слова Елизаветы, он уже начинал привыкать к тому, что она говорит странные вещи. Хотя бы она хочет помочь. И хотя бы она весьма красива, хоть для Паши это и не имело никакого значения, ему некогда было думать о таком, он был слишком кипучей натурой. – Как бы там ни было, что-то нужно менять, нужно стараться сдвинуть все с мертвой точки.

– А что насчет выборов президента весной? – вопросил Дима

– Я думаю будут митинги, тогда можно подключиться, ведь никого действительно с новым взглядом туда просто не допустят, не позволят они идти себе на такой риск. Все работает как часовой механизм и сбои им не нужны.

– Кстати, тут же в Москве был митинг, – Саша заулыбался, словно готовый рассказать очень смешную шутку.

– Да, и чей?

– Коммунистов.

– Очень смешно, а главное очень актуально. Я понимаю, что это имело смысл на западе после Первой Мировой войны – «Нефть» читал? – Саша замотал головой – так, а что у нас? Отжившая, системная оппозиция, лозунги о возвращении того, что умерло, потому что потеряло жизнеспособность. А главное, как меня бесит их боязнь хоть как-то измениться. Переименовались бы хоть в Социалистическую партию. Уже какой-то толк бы был. А так…пустое это все. А главное, чего они митингуют? Все прикормлены, все рядом с властью, хоть конечно, сильно на нее и не влияют. Зато, как меня бесит, в интернете расплодились все эти защитники «Великого Советского Прошлого» – бьют себя в грудь и рассказывают байки о том, как хорошо все было тогда, какой замечательный руководитель был Сталин и все в этом духе. Но на лжи нельзя построить ничего умного и светлого.

– Ты думаешь? – встрепенулась Елизавета.

– Конечно, я так и думаю.

– Но знаешь, иногда на лжи воздвигают прекрасные здания, это – правда, как понимать ложь? Вот вымысел – это ложь?

– Да, вымысел – это не правда.

– Ну тогда на лжи можно построить что-то грандиозное. Я сама, конечно, в контрах с происходящим, но все же понимаю, что так бывает.

– Елизавета, я тебя не понимаю, так ты вообще согласна с тем, что нужно бороться, с тем, что старое было дурно, что воскрешать его, значит поддерживать ложь?

– Конечно! Я прочла столько книг!

– Да, из книг можно много узнать.

– Это точно, – Елизавета вновь перешла в режим скорбной мины.

– Короче, вот мое мнение, мы должны решать – мы будем участвовать в том, что будет, ну в митингах там, протестах?

– Да.

– Да.

– Я…да… – смиренно промолвила Елизавета и осторожно пожала руку Паши. «Зачем ей это все надо, ей же как будто дела нет?» – подумал он. Но любая помощь требовалась, больше народа на площадях – это хорошо. А понимать ее до конца – он и не обязан.

Оторвемся от наших спорщиков, мы должны их понимать, но слушать их споры, ходящие вокруг одной мысли, до бесконечности, было бы утомительно. Они будут сидеть здесь, в этом кафе, привычном месте своих собраний, очень долго.

5. Яна[29]

Это напоминало настоящее бегство, побег из темницы, которая совсем таковой и не являлась, но ощущалась именно так. Эдакий неудачный, но безмерно забавный фильм. Яна сидела в автобусе и ее душила злоба, она плакала. Несправедливо обходиться с ней так. Она же учится. Чего большего от нее требовать. «Знаешь, некоторые подрабатывают, тебе бы тоже не мешало» – так, устало, произнес это ее отец. Но для Яны это было совершенно неприемлемо. Она дернулась, она завелась. Она сказала, что возможно просто ей здесь не рады и что она извиняется, что она не одна из девочек, живущих в общежитии, подальше от дома. Дом становился основополагающим понятием данного момента. Чувствовала ли она себя там дома? Не хотелось ли ей сбежать, уйти, хлопнуть дверью. Слишком сильно хлопать дверью Яна не могла, но это было и не страшно, мама никогда не подведет, никогда не оставит ее без помощи и поддержки. Она поможет. Но Яне все равно хотелось сбежать. Пусть дверь остается приоткрытой. Но все равно – сейчас она хотела оказаться в другом месте. Воздушное дитя, которому всегда кто-то надувал подушки-облака, нуждалась в ком-то, кто и сейчас это для нее сделает. Решительность была ее чертой в той мере в какой может позволить себе решительность человек, тылы которого надежно прикрыты. Дом, решительность. Так складывается мозаика отдельного. А решительность ключ к пониманию общего. Здесь все принимают решения – одни ведут вниз, другие подталкивают вперед, третьи отрывают от земли. Воздушное дитя, пусть ей и было уже двадцать лет, парило на своей кровати-облаке и не хотело спускаться вниз, видеть то, что происходит внизу. Спрятаться под крыло, защититься надежностью, пусть даже и призрачной, этого ей сейчас хотелось. Автобус вез ее вперед, она знала, куда она едет. Как часто люди знают на самом деле куда они следуют? Открывается ли перед ними истинная картина происходящего? Бредут ли они по улочкам далекого, заграничного города, по южным республикам бывшего СССР или по Куршской косе в надежде, что ветер не сдует их. Куда на самом деле они стремятся? Ведь это только сейчас, только сегодня. Ты придешь в перевалочный пункт своей жизни и побредешь вновь дальше, в дальнейший пункт. Некоторые из нас делают из перевалочного пункта свою Мекку и остаются там навсегда, веря, что обрели опору. Но этой опоры нет, черви и термиты подтачивают все возведенные нами здания, истинная сущность вещей их исчезновение, нет ничего постоянного и нет ничего более заслуживающего сожаления чем человек выброшенный на мороз, хлопающий глазами, не понимающий, как это могло случиться с ним – с НИМ? Ведь все было так точно, так надежно. Но безумие смеется, под давлением все распадается – семьи раскалываются, люди одиноко бродят по улицам. Нет надежных пунктов, нет постоянного укрытия от холодного ноябрьского солнца. Даже если катастрофа разразится в июле, ноябрьское солнце всегда где-то рядом. Чей-то смех будет преследовать несчастных, лишенных крова, выброшенных на свет, где они верили, им уже никогда не придется брести куда-либо. Но идти надо, идти надо всегда. Весь мир – это перевалочный лагерь, пункт в который вы пришли переночевать и двигаться дальше. Относитесь к этой жизни как к одной бесконечной поездке за впечатлениями. Ко всему, что вы видите, как к достопримечательностям, а к месту, где вы спите, как к хостелу, который рано или поздно придется освобождать. И не дай вам Бог относится к миру как к чему-то уродливому, это вопьется в вас всеми своими клыками и лишит ваши скитания всякого смысла. Вы будете видеть лишь бесконечные пустынные долины. Долины под ним, под ноябрьским солнцем. Но ваш путь должен лежать дальше. Дальше. Туда, где обрывается земля и начинается море, туда, где за далеким морем…а что там? Кто его знает.

29

Музыкальная тема данного эпизода песня группы Renaissance – «Bonjour Swansong»