Мемуары гейша

— Что, вот так я ору на людей? — удивился господин Морис. Типа, он не знал.

Макс пошел в дом за инструментами, не дослушал, чем там у них кончилось. А когда вернулся, господин Морис представлял своим соседям свою американскую гостью, которая чуточку музицирует и хотела бы развлечь гостей песней собственного сочинительства. Макс отметил, как бы обиделась Милли, если бы понимала, что он говорит — “чуточку музицирует”.

Милли подышала чуть-чуть, потом кивнула пианисту.

— Раз, два, три, четыре…

Ну, конечно, это была не ее аудитория. И Милли была не в лучшей своей форме, да и песня сыровата… Но они так слаженно играли и чувствовали, что играли — Макс со своими тремя аккордами, Гвиневра с сомнительным чувством ритма, господин Морис, срастившийся со своим пианино… А Милли была очень красивая, когда пела про любовь и смотрела на него, Макса… Макс видел, что поэтому и все на него смотрят и смущался. Обычно серенады поют девушкам, а тут наоборот… Блин! Да никогда еще ему девчонка песен не пела, не смотрела вот так.

Закончили наконец. Милли была вся потная от страха, а ее пианист весь красный. Зрители долго хлопали и кричали “браво” — это были добрые люди, которые радовались всему, что им покажут, и поощряли любого исполнителя аплодисментами. Кумушки за спиной Макса шептались, что “девочка, конечно, безголосая, но поет с душой”, другие восхищались, что “господин Морис смог создать прекрасный ансамбль из музыкантов, которые ничего не умеют”. Бывший муж госпожи Мартины заявил, что если б ему пели такие песни, он бы никогда не ушел, а тот, с конца улицы, заметил, что “малютка Миллисент” похожа на кого-то из телевизора, только он не помнит на кого…

Макс хотел обнять Милли, спасибо сказать… Но она же этого не любит всего. Просто рядом сел и в глаза смотрел.

Концерт продолжался. Наклюкавшийся сосед, упал в объятия “дружище Мориса” с просьбой спеть. Господин Морис отнекивался, конечно. Но потом посмотрел на свою Гвиневру в инвалидном кресле и объявил, что, в честь своей американской гостьи, он будет петь их народную песню, но петь будет для своей жены. Что-то там возился с гитарой, ныл, что Макс расстроил ее, брынькая как попало… Раз, два… Раз, два, три четыре!

— …Ты мой солнечный свет, ты делаешь меня счастливым даже в пасмурный день, ты не знаешь, как сильно люблю тебя, но только оставь этот свет со мной…

Английские слова были простые, все подпевали, ритм заводной, все начали приплясывать… Эта песня была публике ближе, чем шедевры постмодерна мировой знаменитости Милли Филис.

— Никто не станет между нами, ты любишь меня больше всех… — распевал господин Морис, отталкивая локтем назойливого соседа, что мешал играть, — даже если случится что, возвращайся — я все прощу, я всегда во всем виноват… Ты мой солнечный свет, ты делаешь меня счастливым… — пару раз он сбился, но публика не заметила, — я всегда буду любить тебя… — публика уже орала хором пьяными голосами, подпевая.

Макс переживал, что Милли будет ревновать к успеху, но она подхватила Макса и стала танцевать с ним кадриль, так, как танцуют у них в глубинке.

— Теперь моя очередь быть в подтанцовке, — сказала Милли, — я профессионал.

После эффектного финала, господин Морис подошел к своей жене и сказал несколько самодовольно:

— Ну, как, малышка? Могу еще впечатлить девушку?

— Ах, Пирожочек… Все время что-то новое, — Гвиневра смотрела влюбленными глазами.

Кто-то сзади сказал бывшему мужу госпожи Мартины, что, если бы он пел госпоже Мартине такие стансы, то у их брака было бы больше шансов…

Макс заметил, что Милли ушла уже. Она и так продержалась очень долго среди толпы незнакомых людей. Макс не знал, что ему делать — он же организатор вечеринки… А Милли там в доме ждет его.

— Идите в дом, к Милли, — мягко сказала Гвиневра, — мы ведь завтра уезжаем.

Робинзон покидал необитаемый остров, но почему-то не был этому рад.

Все, к чему она приближается, превращается в цирк и балаган. Цирк и балаган! В прямом смысле слова. Малыш Майки, чьим главным жизненным принципом было не привлекать внимание, быть незаметным, сам устроил цирк и балаган — с песнями, плясками, метанием ножей и карточными фокусами. Да, он знает много карточных фокусов. А что, думали, он просто так выиграл тогда свою малышку в карты? Сжульничал, конечно, нельзя доверять удаче… Старался, конечно, чтоб не всегда все получалось, натурально выглядело — как у обычного человека, но все равно получалось круто. Нет, ну, он, конечно, знал, что тщеславный болван, но не настолько же… Разве, что стриптиз не показывал и акробатических трюков. Хотя, признается, хотел показать…

— Очень странно, — сказал малышке, — но мне понравилось, как все прошло.

— Да, ты был очень милым, Пирожочек.

— Вот именно! Я был милым, а не притворялся им, как обычно. Оно само — как обычно у тебя получается… А теперь я этого боюсь.

— Чего боишься?

— Я становлюсь профнепригодным. А кто же будет делать мою работу, которую я умею делать лучше всех… лучше многих? — пусть не говорят, что он хвастун. Признает, есть ребята лучше него, раньше вообще были корифеи, которых не переплюнуть и не догнать… Но он хорош.

— У тебя целый блокнот учеников — некоторые очень приличные. Научишь новых, — мир в надежных руках… Кроме того, я, вот, непригодная с самого начала и справляюсь.

— Я воспользовался служебным положением в личных целях, чтобы моя подружка стала моим дружком. Нельзя было тебя брать, не годишься…

— А блондин меня хвалит за результативность…

Промолчал, не стал в который раз озвучивать цену результативности, засовывал посуду в посудомойку.

— Ты как? — кресло отдали хозяевам, Розочка на полу в гостиной лежала. Не стали детей с большой кровати гнать, ровный пол сейчас ей куда удобней, чем старый матрас… Улегся рядом на лежбище из покрывал и подушек.

— После таблетки могла бы и поплясать. Отлично.

— Минимум неделя постельного режима. Отвезем завтра ребят и в кровать…

— Пирожочек! Ты так пел душевно.

— Там каждое слово правда, это не просто песня, — не смотрел на нее, — про солнечный свет и все прочее…

— А ты говорил, что я “свет, ведущий между скал”, я думала это маяк.

— Это ночью маяк, а днем направление пути определяют по солнцу… Что ты там такое делаешь, тебе же нужно поменьше шевелиться?

— А я и не буду шевелиться. Я буду лежать не шевелясь… Шевелись ты. А я командовать буду.

— Расскажешь потом сексологу, придумай пикантные враки. Они толпой будут изучать твои врунские откровения.

— А ты проверь, чтобы записали, не считали скучной и неинтересной..

Уезжали ранним утром, но незаметно не удалось. Назойливый сосед оказался ранней пташкой.

— Дружище Морис! Как так? — сосед очень огорчен был отъездом.

— Работа, дела… Рад был повидаться, — изображал печаль и озабоченность.

Сосед не отпускал, клялся в любви и вечной верности. Отдал ему ключи, пусть следит за домом, если хочет. Посчитает, сколько нужно на ремонт, Морис пришлет денег… Да приедет. Может и скоро…

Вышла мама соседа, тоже обнимала всех, особенно “малютку Миллисент — такую скромную девочку”. Милли держалась очень мужественно, позволяла себя обнимать какой-то неизвестной старухе.

— Оказывается, в Америке тоже есть приличные девочки, — сказала с умилением мама соседа, ущипнув малютку Миллисент за круглую щеку. Милли была в том старом сарафане, который нашла в шкафу. Попросила разрешения забрать хлам, который называла “винтажными нарядами”, сказала, что будет запускать свою линию одежды, нужны образцы для идей… Ну, и перспективная малютка Миллисент, хорошо, что вовремя ею занялись.

Посмотрел на дом, улицу. Он знал каждый камешек на этой улице, за двадцать лет тут ничего не изменилось. Вспомнил, как каждый день ходил по улице — дальше ему не разрешали отходить — туда-сюда, чтобы разрабатывать ноги, с вот этой самой тростью, которая сейчас у малышки. Как ему было плохо, как ему было больно… Двенадцать тысяч шагов. Он считал каждый день. Это сейчас у розочки такие часы, что считают, а он сам считал вслух. Не мог думать, не мог чувствовать, даже говорить толком, только считал…