Кража Медного всадника

Приходящих к Акулине страждущих и вопрошающих ничуть не смущало такое несоответствие, потому что оно было в порядке вещей в русской православной вере. Каждый из святых и мучеников наделялся в ней ответственностью за определённые события в жизни людей. Были святые, помогающие от зубной боли или спасающие от хромоты, были божьи заступницы, оказывающие помощь при женских болезнях, были великомученики, преодолевающие мужскую слабость, а ещё десятки святых были способны помочь в сердечных делах, в поиске пропавших вещей, в защите от конокрадов, в преумножении богатства, в покупке домашнего скота, в исцелении от икоты, в поиске кладов – одним словом, во многом, из чего состоит жизнь человека.

Языческие народы молились в схожих обстоятельствах каменным и деревянным идолам, костям медведей и лошадей, бараньим кишкам и черепам козлов, но православные христиане с презрением отвергали эти ложные обряды. Глупо было молить о помощи, обращаясь к камню, кости или дереву, но если дереву, к примеру, придавался руками человека лик святого, молитва получала действенный характер.

…Нежданных гостей Акулина встретила настороженно, её взгляд остро впился в них; не найдя опасности, она спрятала глаза под опущенными ресницами и поклонилась вошедшим.

– Здравствуй, Акулина, – сказал Кокошкин, крестясь на большой образ Спаса в красном углу горницы. – У тебя никого нет? Хорошо. Дело, по которому мы пришли, следует хранить в глубочайшем секрете.

– На каждый роток не накинешь платок, – отвечала Акулина.

– Это ты брось, – строго произнёс полковник Верёвкин. – Говорят тебе, дело секретное, государственное. Какой ещё платок?

– Бог на небе, царь на земле, а тайна во мне, – пробормотала Акулина. – Царь правит, боярин ему помогает, а народ живёт и ухом не ведёт. А гостям мы рады, за стол сажаем, пирогами угощаем.

– Некогда нам за столом рассиживаться, – отмахнулся Кокошкин. – Вот разве что наливочкой своей попотчуешь, так не откажемся. Она славно наливки делает, – обернулся он к Верёвкину, – чёрт её знает, что она туда намешивает, но как выпьешь, тепло по каждой жилочке пробегает, в душе восторг, а в сердце – радость.

– Благодарю, я не буду, – сухо отказался Верёвкин.

– Напрасно, – сказал обер-полицмейстер, принимая от Акулины рюмку. – Ох, славно, экая благодать! Не удержусь от второй: налей-ка мне, матушка!

– Вы за этим сюда приехали? – сердито шепнул ему Верёвкин.

– Одно другому не мешает, – возразил Кокошкин. – А приехали мы вот зачем, – выпив вторую рюмку, сказал он, – пропажа у нас, матушка, великая пропажа, так не поможешь ли сыскать?

– Тать крадёт в нощи, а мы ищи, – ответила Акулина. – Сидел молодец на коне в богатом седле, а пришла пора – ни коня, ни седла.

– Во даёт! – восхитился Кокошкин. – Ей всё ведомо, а вы сомневались.

Полковник Верёвкин презрительно усмехнулся.

– Пока коня искали, молодца потеряли, – прибавила Акулина, – Надо молодца найти, свою голову спасти.

– Ты не рассуждай, а говори, что тебе известно, – прервал её Верёвкин. – Как ты смеешь лезть тут с рассуждениями!

– Господин полковник, прошу вас, – слегка тронул его за рукав обер-полицмейстер. – Значит, украли молодца? – спросил он Акулину. – А сам он не мог того… Ускакать?

– Волк по лесу рыщет, добычу себе ищет, – ответила она.

Кокошкин с недоумением посмотрел на неё:

– И что сие означает?

– А богатырь скачет, – не тужит, не плачет, – продолжала Акулина.

– Ты можешь объяснить внятно? – сказал Кокошкин.

– Погуляет – вернётся, тут и пропажа найдётся, – отвечала Акулина.

– Да когда он вернётся-то? Вот дура-то, терпежу с тобой нет! – вспылил Кокошкин.

– Поехали отсюда, ваше превосходительство, вы же видите, что это бесполезно, – холодно улыбнулся Верёвкин.

Акулина взяла какой-то горшок с полки, бросила в него щепотку пахучего порошка и опустила свечу горящим концом вниз. Раздался негромкий хлопок, из горшка повалил густой дым, который в одну минуту окутал всю комнату.

– О боже! – закашлялся обер-полицмейстер. – А это ещё к чему?

– Господи Иисусе, прости грехи наши, дай зрение непреходящее, настоящее, – истово крестясь, заголосила Акулина. – Моя доля, а твоя воля; дай ответ, а нет, так нет!

– Балаган, – процедил Верёвкин.

– Тише, прошу вас, – снова тронул его за рукав обер-полицмейстер. – Это она в нужное состояние входит, сейчас вещать начнёт.

Акулина замерла, напряглась, голову её повело набок, руки задрожали и по телу прошла крупная дрожь.

– Вижу большое на большом, – сквозь силу выдавила она, – а малое к нему не приближайся. Кто в силе, тот и силу имеет, а кто не в силе, у того силы нет. Где много греха, там плата велика; большому греху – место вверху. Господи, прости, неразумных отпусти!

Акулина вдруг пронзительно закричала, упала на пол и забилась в припадке, на её губах показалась пена. Выгнувшись несколько раз и продолжая вскрикивать, она замычала что-то невнятное.

– Недоставало нам с припадочной возиться, – сказал Верёвкин, брезгливо глядя на неё.

– Ничего, ничего, – произнёс Кокошкин, наливая себе третью рюмку, – скоро она очухается… Ну-с, а мы можем ехать. Ведь она нам умную мысль подала, господин полковник. Мы не там ищем, где следует: для того чтобы увезти памятник, надо иметь большие возможности: нужны кони, люди, повозки и прочие необходимые предметы. К тому же, как его провезти незаметно? Да никак! Кто-нибудь непременно увидел бы, а уж про своих полицейских я не говорю: хоть они лодыри и пьяницы, но службу справляют. Им надо много дать на лапу, чтобы они закрыли глаза на такое безобразие, значит, тот, кто увёз Медного всадника, деньги имел в достаточном количестве. А возможно, что он человек влиятельный и они его боятся, иначе кто-то из них обязательно проговорился бы – мне ли не знать свою полицию!

– Вы теперь не думаете, что памятник ускакал сам собой? – с иронией спросил Верёвкин.

– До конца исключить это предположение пока нельзя. Но вы правы: если бы он проскакал по улицам, в городе поднялся бы большой переполох. Мы знали бы уже об этом, а так… – Кокошкин развёл руками. – Ну, что же мы стоим? Едем, господин полковник, дело не ждёт!

Часть 3

Высшие интересы

Иоганн Христофорович Шлиппенбах едва выжил после учинённой Дудкой попойки. В первый день он не мог подняться с постели, а перед его глазами мелькали жуткие сцены, в которых он, Шлиппенбах, выделывал невероятные вещи в компании полуголых девиц. Он и сам был полуголый, а временами совсем голый, и тогда девицы поливали Иоганна Христофоровича шампанским, намазывали икрой и кушали прямо с его тела. Это было очень весело; штабс-капитан Дудка, к тому же, наигрывал марш на фарфоровом кувшине и в ритм стучал ногой по невесть откуда взявшемуся медному тазу.

От этих воспоминаний Шлиппенбаху становилось плохо, но ещё хуже было, когда в похмельном бреду перед ним представала черноглазая девушка Мария, «Маша», чей взор был зовущим и сладким. Он завлекал бедного Иоганна Христофоровича в ад, но падение в бездну было настолько приятным, что за него не жалко было пожертвовать спасением души. При мыслях о Маше мороз пробегал по коже Шлиппенбаха, и Иоганн Христофорович вздрагивал, шепча слова молитвы. Ах, если бы его жена Амалия узнала, что вытворял вчера её муж, она бежала бы без оглядки от своего развратного супруга, и была бы права, ибо такому поведению нет оправдания – derart Benehmen nicht hat Freisprechung! Мой Бог, что за страна, порядочному человеку здесь не выжить! – стонал Иоганн Христофорович.

Он категорически отказался от еды, а когда гостиничный слуга принёс рюмку водки для «опохмела», Шлиппенбаха едва не вывернуло наизнанку. Лишь прибегнув к испытанному русскому средству для избавления от последствий неумеренного потребления вина, – а именно «рассолу», жидкости, полученной от соленых огурцов, – он почувствовал себя немного лучше. Коридорный продолжал уговаривал Иоганна Христофоровича всё-таки принять рюмочку «для восстановления души» (о, великий Бог, пить водку для восстановления души – Schnaps für Geist!), и в конце концов уговорил. Выпив, Шлиппенбах действительно ожил и даже поел жирных щей с говядиной, заботливо доставленных сердобольным коридорным.