Страница 1 из 4

Искушение и погоня

Ильинский Петр Олегович

Пётр Ильинский

Искушение и погоня

«Смерть в Венеции» Т. Манна – Л. Висконти и «Лесной царь» И. В. Гёте – Ф. Шуберта (опыт синтетического исследования)

Возможен ли сравнительный комментарий к произведениям классиков? Допустимо ли поставить рядом тексты из разных времен, даже плоды различных искусств только потому, что это кажется интересным? Так часто поступают самовольные хозяева частных коллекций, но только не музейный работник. Коллекции, впрочем, предшествуют музеям, а не наоборот. Но есть и более важное различие. Коллекционирование – акт творческий (и не всегда удачный), музейное дело – дисциплина научная и требует определенного инструментария. Методами она сильна, но ими же одновременно и ограничена. Поэтому некоторые залы даже самых знаменитых музеев в любую погоду свободны от посетителей.

И все-таки не лучше ли прекратить занятия танцами в лаборатории, а надеть белый халат, закатать перчатками манжеты, откашляться в марлевую повязку, прополоскать пинцеты до электрической белизны и препарировать чужой труд в соответствии с понятными, давно установленными и, чего скрывать, разумными правилами? Стоит ли пускаться в литературоведение по-кортасаровски, с отступлениями назад, прыжками в сторону, в другую плоскость? Может ли сон быть доказательством? А записанный сон? Что больше нарушает жанр: риск или его отсутствие, следование регламенту или его растяжение?

Гармонию нельзя разъять, но ее недопустимо и искажать. Результат того и другого малоценен. Кому потом интересно, что послужило причиной неудачи: установка на скуку или сумбур в мозгах, эпигонство или неспособность следовать проверенным канонам. Но каноны заслуживают уважения, а не подражания. Творить не значит ниспровергать. Всегда лучше попробовать создать новый мир, сочинить свою собственную пьесу и надеяться на ее успех.

Речь сегодня пойдет не о бродячем сюжете и даже не о бродячем образе. Интересно явление иного порядка: образ-конфликт, образ-символ, который живет в искусстве достаточно долго, а потому трансформируется, плавает, прыгает от одного мастера к другому. Не столь древний, но все-таки миф. Вдохновляющий, изменчивый и до конца не раскрытый. Попробуем прикоснуться к одному из таких сложных символических сюжетов, весьма неоднозначному и максимально приближающемуся к границе самого искусства.

Как всегда, в центре находится дуэт, иногда оборачивающийся треугольником. Но расположение действующих лиц отличается от привычного. С одной стороны, юность, невинность, беззащитность, убегающая и настигаемая. С другой – старость, изощренность, сила, преследующая неумолимо и неотступно. С третьей – тот, кто мог бы защитить, уберечь, спасти… Но не уберегает.

Безусловно, сексуальный компонент у подобного «преследования-овладевания» присутствует почти всегда. Это облегчает работу читателя или зрителя, сразу снабжает его интерпретацией, но одномерной и неизбежно узкой. Если автор сводит конфликт к одной лишь плотской страсти, то неизбежно ограничивает себя. Такое произведение, основанное только на архетипическом сюжете похищения красавицы каким-нибудь бородатым Черномором, не может подняться выше определенного уровня. Пусть даже его автор талантлив исключительно. Пример – «Лолита» Набокова.

Творение более глубокое и для нас центральное – «Смерть в Венеции» Томаса Манна. Вещь во многом знаковая, переходная для автора новеллы. Примерно во время ее написания началось превращение дотошного и наблюдательного беллетриста, создателя подробно расчерченных «Будденброков», в одного из крупнейших мыслителей XX века[1]. И во всей литературе, скажем больше, во всей истории культуры ушедшего столетия «Смерть в Венеции» занимает место весьма заметное, что обусловлено сразу несколькими, как мы чуть позже увидим, причинами.

При этом в смысле чисто техническом Т. Манн – писатель тогда еще не вполне отделался от пристального внимания к бессмысленным деталям, от обстоятельности, иногда переходящей в скуку, – тех черт, благодаря которым немецкая проза второй половины XIX века ныне никому не интересна. Однако общий пласт идей и понятий, затронутых автором, уже находится на совершенно новом уровне как для него, так и для всей европейской литературы. Уровне следующего столетия. Кажется неслучайным, что «Смерть в Венеции», предвосхитившая, отчасти предсказавшая развитие культуры и самой истории человечества на много лет вперед, была написана в 1911 году, всего лишь за три года до того, как начался не календарный – настоящий двадцатый век.

Вспомним теперь содержание новеллы, предварив это следующим замечанием. Авторская позиция здесь размыта до чрезвычайности, неуловима, почти полностью растворена. В дальнейшем подобная амбивалентность стала отличительной чертой прозы Т. Манна – философа, далекого от простого морализаторства. И поскольку происходящее в рассказе описывается с точки зрения героя, крупного литератора, то довольно сложно определить, где заканчивается персонаж и начинается автор. Бесспорно, в этом заключалось одно из намерений писателя.

Итак, маститый и признанный писатель Густав фон Ашенбах, повинуясь не вполне определенному импульсу, бросает привычный письменный стол и отправляется отдыхать на юг. Спустя некоторое время он оказывается в Венеции, где в ресторане отеля замечает необыкновенной красоты мальчика. Очень скоро нашего героя, вполне нормального и, в соответствии со словами великого философа древности, давно уже установившегося и ясно мыслящего человека лет пятидесяти[2], начинает тянуть к означенному мальчику, символизирующему для него не что-нибудь, а «совершенную красоту». Спустя еще некоторое время характер этого тяготения становится весьма определенным, хотя Манн целомудренно обходит некоторые необязательные подробности. Тем более что материального удовлетворения страсти не происходит: борьба, которую Ашенбах с ней ведет и которую безнадежно проигрывает, происходит лишь в его собственной душе. Наконец, покорившись своим мечтаниям и окончательно себе в них признавшись, писатель умирает.

При этом основное содержание новеллы сильно разбавлено разнообразным литературным антуражем. Одна экспозиция занимает почти треть новеллы. Количество тщательно выстроенных автором символов и образов, особенно античных, смущает и поражает одновременно. При этом не всегда ясно, прямая речь перед нами или косвенная, принадлежат ли эти образы Ашенбаху или Манну, персонажу или сочинителю? Кто из них пробует оправдаться перед собой или объяснить происходящее с помощью платоновско-сократовских ассоциаций, размышлений об «абсолютной красоте» и обращения к мифологическим аллегориям? Или автор всего лишь иллюстрирует события греческими символами? Что было бы чересчур прямолинейно. Хотя многие отсылки к античным образам и впрямь прямолинейны. К гостинице, ставшей его последним пристанищем, Ашенбаха отвозит странный гондольер, сразу пропадающий без оплаты – Харон, одним словом. В последних строках новеллы по отношению к объекту страсти писателя, юному поляку Тадзио, употреблено слово «психагог», дословно означающее «уводящий души»[3], но обычно использовавшееся в переносном смысле: «увлекающий душу», «очаровывающий сердца» и т. п. После чего сразу следует сцена смерти героя, лишаемого, таким образом, и самой жизни, и бессмертной души.

Однако автору недостаточно такого образного или, наоборот, не допускающего иных толкований, чересчур конкретного финала, каким является смерть Ашенбаха. Поэтому действие новеллы происходит на фоне символической эпидемии холеры, охватившей Венецию[4]. Городские власти бездействуют, народ умирает, а пожилой литератор европейского масштаба бегает по венецианским улочкам за своим прелестником, самоубийственно пожирая на ходу немытую итальянскую клубнику. И периодически воображает себя не кем иным, как самим Сократом, «лукавым соблазнителем», где-то на укромной лужайке передающим юному Федру «учение о красоте»[5]. Ну чем не символ загнивающей Европы?

Сходный переход спустя несколько лет совершился с Германом Гессе.

«В тридцать лет я закончил свое становление. Когда мне исполнилось сорок лет, я освободился от заблуждений» («Лунь юй», 2–4). Цит. по: Мартынов А. С. Конфуцианство. «Лунь юй» / Пер. А. С. Мартынова. Т. 2. СПб., 2001. С. 217.

Традиционный эпитет Гермеса, сопровождающего мертвецов в Аид.

В наше время венецианский муниципалитет подал бы на Манна в суд. Холера – не коронавирус, она свидетельствует об антисанитарии, то есть отсутствии чистоты.

Все цитаты из «Смерти в Венеции» даны согласно неоднократно переиздававшемуся переводу Н. Ман.