Его по праву

Нуада смотрел на сестру холодно и отрешённо, словно она и вовсе была безразлична ему, и ни одной эмоции нельзя было прочитать на его лице, на котором засохла обжигающая краска. И лишь янтарные глаза недобро и пугающе горели в свете множества огней, окружавших алтарь, вынуждая Нуалу испытывать страх и трепет.

Взяв ладонь Нуалы в свою, Нуада забрал из рук стоящего рядом эльфа — старика-слепца, облачённого в тёмный ритуальный балахон, голову которого опоясывала багровая лента, — небольшой острый кинжал. В глазах принцессы на доли секунды отразился животный страх, и она неосознанно вздрогнула, дёрнув ладонь на себя, побудив брата бросить на неё пронзительный и цепкий взгляд исподлобья. Этот взгляд в одно мгновенье подействовал на Нуалу, вынудив её всю сжаться, напряжённо замерев на месте.

Когда же стальное лезвие скользнуло по внутренней стороне её ладони, оставив на ней тонкий, но глубокий порез, Нуала приглушённо прошипела сквозь стиснутые зубы, однако отстраниться или одёрнуть руку не посмела, лишь заворожённо наблюдала за тем, как Нуада сжимает её ладонь в своей, переплетая их пальцы. Слепой старец протянул к их рукам чашу с тёмно-бордовой жидкостью, и принц, сильнее, почти до боли, сжав ладонь Нуалы, поднёс её к чаше, бесстрастно наблюдая за тем, как струйки охровой крови стекают по их коже, смешиваясь с напитком.

Нуала наблюдая за происходящим широко распахнутыми глазами, вперив зачарованный и одновременно испуганный взгляд на чашу, тёмно-бордовая жидкость в которой смешивалась с их кровью. Когда же старец-эльф связал их сцепленные руки багровым поясом и, подняв чашу над головой, принялся шептать на плохо понятном Нуале языке слова — то ли молитвы, то ли заклятия — она почувствовала, как перед глазами начинает плыть, а всё нутро окутывает жар, горячей магмой растекаясь по телу.

Нуада, казалось, оставался холоден к происходящему и непоколебим, и Нуала едва ли могла понять, что творилось у него на душе в этот момент. Испытывал ли он тот же трепет, чувствовал ли тот же жар, ощущал ли то же, что ощущала она? Неужто только на неё происходящее оказывало столь сильное воздействие, вынуждая делать судорожные вдохи-выдохи, касаясь губами покрывающей её лицо шёлковой ткани.

Наконец, завершив свою речь, старец протянул к губам Нуады чашу, призвав его сделать глоток. И эльф, нисколько не колеблясь, отпил тёмно-бордовой жидкости, смешанной с их кровью. И когда он медленно отстранился от чаши, Нуала с ужасом увидела, что его губы и подбородок покрывали разводы, напоминавшие человеческую кровь.

Когда же Нуада протянул к ней свободную руку и поднял закрывавшую её лицо ткань, она наконец встретилась с ним взглядами. Он смотрел на неё неотрывно, пронзительно, жадно, словно готов был испепелить одним лишь взглядом. От этой мысли Нуале стало ещё страшнее, и она едва заставила себя смотреть прямо на него. И даже когда Нуада поднёс к её губам чашу, словно бы невзначай коснувшись пальцем острого подбородка, она не позволила себе отвести взгляд. Сделала большой глоток, сразу же почувствовав горечь и привкус металла на языке. Желудок в ту же секунду неприятно скрутило, и Нуала даже поморщилась, не в силах сокрыть реакции тела на непонятную жидкость.

Но даже это отошло на второй план, потеряв всякую значимость, когда Нуада впился в её губы своими, принявшись грубо и жадно сминать их, болезненно кусая тонкую кожу и слизывая с неё остатки дурмана. Нуала и опомниться не успела, как язык брата настойчиво проник в её рот, вынудив судорожно выдохнуть через нос, смежив веки. Она не отвечала на поцелуй, не принимала его — она с ним мирилась, пытаясь понять, когда же эта публичная пытка завершится…

Нуалу по-прежнему до дрожи в коленях пугал брат, она по-прежнему была убеждена, что презирает и ненавидит его всей душой, но почему-то в этот момент, когда он грубо и болезненно впивался в её губы, чуть ли не до крови прокусывая их, она жаждала не его мучительной смерти… Она хотела наконец покинуть этот зал, где со всех сторон на неё были устремлены любопытные, внимательные и восторженные взгляды. Лишь этого она желала, стоя перед алтарём, — в месте, где вершилась её судьба.

Всё, что было после поцелуя, происходило словно в тумане. Нуала помнила лишь восторженные крики, безумные вопли, плач, смех, рукоплескания и бесконечно повторяющуюся фразу: «Слава королю Нуаде и его королеве-сестре!»

Торжественная часть пронеслась в диком и необузданном вихре, превратившись для Нуалы в несколько минут непрерывных плясок, песен, шуток и поздравлений. Бесконечное число лиц всех мастей, форм и цветов с почтением и восхищением взирало на молодых короля и королеву. А со всех сторон то и дело доносились пожелания, которые, однако, Нуале виделись больше издёвкой, нежели искренним проявлением чувств.

Закончилось всё лишь тогда, когда молодым супругам подошло время уединиться в покоях. Лишь тогда Нуала смогла наконец вернуться в реальность. Почувствовав настойчивые прикосновения чьих-то рук, она испуганно и рассеянно посмотрела в сторону того, кто её потревожил, сразу столкнувшись взглядом с одной из служанок, подготавливавших её к свадьбе.

— Пора, моя королева, — почтительно склонив голову, пролепетала молодая служанка, вынудив Нуалу затаить дыхание, опустив смиренный взгляд на порезанную ладонь.

Служанка сопроводила Нуалу в заранее подготовленные покои, которые впоследствии должны были принадлежать им с Нуадой, и помогла ей раздеться, с удивлением отметив, что госпожа выглядела куда более спокойной и отрешённой, чем до самого торжества. Нуала даже не смутилась, когда осталась полностью нагой, — лишь понурила голову, чуть сгорбившись. Взгляд её был устремлён на постеленные возле горящего камина шкуры медведей, на которых ей предстояло возлечь с братом, узаконив тем самым их союз.

Мысль о том, что ей предстоит подобное, не пугала Нуалу и не вызывала в ней ни негодования, ни презрения, ни злости, ни отчаяния. Она ничего не чувствовала… Единственное, чего хотела Нуала, — это избежать сильной боли. Почему-то осознание того, что боль может причинить ей именно брат, беспокоило и ранило её куда сильнее, нежели мысль о том, что он будет делать с ней, получив полную свободу действий.

— Может, мне принести Вам вина? — неуверенно предложила служанка, поборов в себе желания дотронуться до покрытой узором спины Нуалы.

— Нет, не стоит… Спасибо, — несильно поморщившись, ответила Нуала, даже не посмотрев в сторону служанки.

Наконец дверь отворилась, и в покои вошёл Нуада. Он был одет лишь в длинный шёлковый халат, который скрывал его наготу, — даже корона больше не венчала его голову. Остановившись посреди покоев и смерив Нуалу долгим взглядом — тяжёлым, цепким и жадным — он взмахом руки приказал служанке уйти восвояси, и та, не медля ни секунды, кротко поклонилась и выскользнула из покоев, неслышно закрыв за собой дверь.

— Встань на колени, — низким и грубым голосом приказал Нуада, ладонью указав в сторону расстеленных медвежьих шкур, заметив, как вспыхнуло нечто, напоминающее испуг, в янтарных глазах сестры.

Нуала стояла не шевелясь, не решаясь даже сдвинуться с места. Её тело дрожало, кожу покрывали мурашки, а взгляд лихорадочно метался из стороны в сторону. Ей не было страшно, но тело отчего-то всё равно отказывалось подчиняться разуму. И лишь огромным усилием воли Нуала заставила себя выполнить приказ брата.

Медленно пройдя к камину, Нуала опустилась коленями на медвежью шкуру, неосознанно прикрыв глаза от прикосновения кожи к тёплому и чуть жестковатому меху. Открыв их, она устремила плохо читаемый взгляд на брата, что стоял посередине покоев, неотрывно смотря на неё, ловкими движениями пальцев разбираясь с поясом от халата.

Когда же с поясом было покончено, и халат легко и бесшумно скользнул к его щиколоткам, Нуада сделал несколько шагов навстречу стоящей на коленях сестре, возвысившись над ней, подобно высокому древу. В этот момент, смотря на притворно бесстрастное выражение лица Нуалы, он жалел лишь о том, что церемониальный узор скрывал вспыхнувший на её скулах румянец. Нуада не мог его видеть, но чувствовал, как пылают его собственные щёки.