Эндокринойя

– Вы муж Аготы?

– Да, я муж Аготы. А вы медсестра из ее отделения?

– Я не медсестра, а подруга Аготы. Меня зовут Ализа.

– Простите, Ализа.

Я смотрел на нее и не мог вспомнить, не мог вспомнить подруги по имени Ализа. Да, я упустил из виду множество подруг, большей частью коллег Аготы.

Чепуха! Я уже знаю, что она медсестра. Однако она хорошо играет свою роль, прекрасно играет эта Сводница, Подруга, Наперсница. Будь она чуть мягче, снисходительней! Ко мне?… Да я тут при чем?

– Агота просила передать, чтобы вы подождали. Она скоро выйдет. Мы пойдем домой, она хочет кое-что взять там. Пойдем пешком, ей полезен свежий воздух, и по дороге вы можете обо всем поговорить.

Я не выпалил: «Слушаюсь!» Спросил, как себя чувствует Агота.

– Как ей себя чувствовать? Хорошо себя чувствует. И, пожалуйста, не корчите такой жалкой мины. От ученого, человека, известного на всю страну, признаюсь, в этой ситуации я ждала чуть больше мужества.

– Я не корчу жалкой мины. Поверьте, милая Ализа, я беспокоюсь за Аготу, жалею ее.

– Гм! «Поверьте, милый Дюла», я не деревенская девчонка, впервые попавшая в Пешт; это типичная мужская слабость, вызывающая жалость у женщины. Перестаньте, пожалуйста. И не беспокойтесь за Аготу, не жалейте ее. Она ни в том, ни в другом не нуждается. И не просит об этом. Как непосредственная свидетельница могу сказать: хватит ей слез, бессонных ночей, терзаний из-за вас, детей, семьи. Если вы ее любите – я имею в виду по-настоящему, всей душой, – радуйтесь, что все это уже позади. И не бередите ее раны, изображая на своем лице мольбу о материнской ласке. Примите хороший совет: в такой ситуации надо быть искренним. Без многословия, «да» и «нет»; никакой мимики, никаких жестов, нюансов. Neue Jachlichkeit.[4] Такой стиль. Не терять достоинства.

Жаль, что нет поблизости Лайоша. Я спросил бы его, прислал он медсестру, проинструктированную медсестру, или действительно это Ализа – подруга Аготы. Или, может быть, это другая больная, с другого рода эндокринойей из психосоматического отделения? Я сам не могу разобраться. Неужели нет никакой разницы?

Конечно, она медсестра, я знаю. Устрашающе пунктуальная медсестра.

За этими грубыми приемами, может быть, она прячет свое сочувствие. Может быть, в кармане у нее мозольный пластырь, и она торопится домой к своему папаше, почтальону, который уже вопит от боли. Может быть, она на третьем месяце беременности.

– Прошу вас, милая Ализа, мне жаль Аготу, но я знаю, что это мое личное дело. А сохранять достоинство мне совершенно ни к чему; зато вы это прекрасно делаете.

Для нас обоих стали просто мучительными последние несколько минут, пока наконец не появилась Агота.

Она была в грубошерстном пальто, которое купила на свою премию, – никому не нужный театральный жест. Вышитый платок очень шел ей. Появление Аготы не произвело бы неприятного впечатления, если бы вдруг не зажгли свет в вестибюле и не мелькнули красные, обсыпанные сухарями руки, предупредительно придерживающие дверь.

«Neue Jachlichkeit», да, самый нейтральный тон! Здравствуй, здравствуй, насколько я знаю, домой за вещами, – и мы зашагали рядом, посередине Агота, – как поживаешь? – Спасибо. «Горная фея»? – Спасибо, прекрасное место для отдыха, а ты? – Спасибо, хорошо…

Но я неотступно наблюдаю за Аготой – к чему скрывать? – мы идем рядом, и я рассматриваю ее сбоку. Неправда, что при эндокринойе отсутствуют внешние признаки. Возможно, для врача, постороннего человека. Но не для меня, который больше двадцати лет знает Аготу, видел ее лицо, полное муки и страсти, скуки и сосредоточенности, усталости и материнского счастья, – нет, неправда! Чужое лицо. Сроду не виданное, давным-давно не виданное, даже забытое, нет, нет, сроду не виданное, совсем новое лицо.

Красивое. Такое красивое лицо! Если бы я даже не знал, что бедняжка тяжело больна, трогательное, вызывающее слезы и раскаяние красивое лицо. Яркое, излучающее внутренний свет, яркое лицо; даже серые глаза ее другого оттенка в этом ослепительном лихорадочном блеске; вокруг глаз, как навощенная, натянута кожа; я смотрю на ее шею, едва прикрытую платком, и вижу: эта трогательная, с пульсирующими жилками шея возбуждает кроткое желание, предупредительную любовь, молитвенное настроение, а не снихождение, жалость, как шея стареющей жены. И знаю: истощенные клетки где-то обретают источник новых соков; ведь я уже понял: это смятая перфорационная лента, эндокринойя… Сроду не виданное, одухотворенное, лихорадочное, красивое лицо. И разве нет наружных примет? А эта лучезарность, эти легкие горячие капельки влаги; после бани от расширения кровеносных сосудов бывает такая кожа. У девочек такая кожа даже в трескучий мороз.

Агота замечает, что я слежу за ней. Какое смущение проступает у нее на лице!

– Я говорю: лишь несколько минут пробуду дома, соберу кое-какие вещи и, если хочешь, постелю тебе постель. Но Ализа останется со мной до конца. Если мы захотим поговорить, она не помешает. Я ей обещала – ведь это мое желание, – и я сдержу слово.

Мне стало стыдно за свой невольный взгляд. Хотелось спросить ее, потребовать объяснений. Она и без того все поняла и ответила:

– Этому человеку я бесконечно обязана. Ради меня он пожертвовал всем.

Подсознательно она ведет себя как настоящая влюбленная. И горячо продолжает, словно отвечая на мой вопрос:

– Как мы его недооценивали, как несправедливо обижали! Даже я. А чем ты лучше темных обывателей, которых так презираешь? Он глубоко образованный, очень умный человек; не только его знания – ничего не говорю, в этом и ты можешь с любым поспорить, – но его духовная и эмоциональная культура, то, чего не наберешься из книг…

Я же не возразил ни слова, чего она горячится?

– Оттого что это скромный, замкнутый человек? Он не рисуется, не шумит, не пожинает плоды легкого дешевого успеха. Да. Но он к этому и не стремится.

Может быть, я пожинал плоды легкого дешевого успеха? Не Агота ли всегда говорила, что я ради крупицы славы сворачиваю горы?

– Но в душе этого скромного, замкнутого человека есть огонь и тепло. Он не раскрывает свою душу людям, не подвергает ее энтропию снижению, а этот процесс доводит звездные миры до температуры абсолютного нуля. Понятно? Знаю, в глазах людей он куда ничтожней тебя. Но я не хочу хвастать своим мужем, мне вовсе не нужно греться в лучах его славы. Я хочу, – она выкрикивала отдельные слова, – сама по себе для него хоть что-нибудь значить и быть рядом с ним человеком!

Зачем она говорит это? Почему в повышенном тоне?

– Видишь ли, Хуба никогда не был журналистом. Но он живо интересуется моей работой. Потому что это моя работа! И за несколько месяцев я получила от него больше знаков внимания, больше разумных замечаний, да, научилась у него большему, чем за предыдущие двадцать лет у кого угодно. Видишь, как ты его недооценивал; не имея о человеке ни малейшего представления, поверхностно, легкомысленно судил о нем, с высокого пьедестала во всеуслышание надменно порицал его за недостатки.

Если бы я не знал, что она больна, если бы не знал, что это эндокринойя, то впал бы в заблуждение, решив, что она по-настоящему влюблена.

Я же не возразил ни слова. Да и к чему возражать? Ведь я видел, что она в пространстве иного измерения. Разве мог бы я сейчас заговорить с человеком, который сто лет назад прошел по этой улице?… Разница лишь в том, что мы случайно слышим друг друга. Лишь в том, не больше.

Мне припомнилась ночь, когда я помогал Аготе подготовиться к государственным экзаменам. И другая ночь, перед сдачей дипломной работы… Да совсем недавно я заглянул в комнату мальчиков. Младший, Дюла, студент театрального института; Петера не интересует ничего, кроме музыки и геологии. «Вы читали мамину статью? – спросил я. – Прочитать и спеть маме дифирамб! Правда, статья хорошая, говорят, вызвала сенсацию». Это было всего две недели назад. И она знала, что я сказал ребятам, видно было по ее взгляду. Сгоряча мне припомнилось только это. Неужели мне сейчас задавать вопрос, почему она несправедлива? Задавать вопрос в пространство иного измерения.

4

Новая деловитость (нем.).