Страница 32 из 49
Он закрутил кран и прошагал через двор, при каждом шаге вода чуть выплескивалась на гравий. Он принес ведро в сбруйную и остановился за моей спиной. Ручка ведра лязгнула. Я сжал зубы, набрал побольше воздуха и ждал.
Он вылил на меня воду. Она точно лезвием полоснула посередине спины. У меня было чувство, будто палач полосками сдирает кожу.
После короткой паузы он снова прошагал по двору и наполнил ведро. Я подумал: ну и пусть. Промокший человек не может быть еще более мокрым, и замерзшему не может стать холоднее. Руки, привязанные высоко над головой, начали болеть. Я уже боялся не того, что произойдет сейчас, а того, как долго он намерен держать меня в таком положении.
Он вернулся с ведром и на этот раз выплеснул воду в лицо. Я ошибался, когда думал, что хуже быть не может. Было гораздо хуже, чем в первый раз, потому что много воды попало в нос. Разве он не видит, в отчаянии подумал я, что он утопил меня. Грудь болела. Я не мог вздохнуть. Он должен снять пластырь со рта, должен… должен…
Он не снял.
К тому моменту, когда я наконец смог вдохнуть воздух, он снова шагал по двору, и вода выплескивалась из ведра. Гравий методично скрипел под его ботинками, он направлялся ко мне. Ступенька и мягкие шаги по деревянному полу. Я ничего не мог сделать, чтобы помешать ему.
Он остановился передо мной. Я отвернул лицо в сторону и постарался спрятать нос за верхней губой. Он вылил все ведро обжигающе ледяной воды мне на голову. Теперь, подумал я, у меня будет больше сочувствия к клоунам в цирке. Бедняги, может, они пользуются хотя бы теплой водой.
По-видимому, он решил, что я уже достаточно промок, во всяком случае, поставил ведро за дверью, а не пошел наполнять его, он вернулся и стоял близко ко мне. Его астматический приступ усиливался.
Он схватил меня за волосы, отогнул голову назад и первый раз заговорил.
Низким голосом с явным удовлетворением он произнес:
– Это поставит вас на место.
Он отпустил волосы и вышел из комнаты, я слышал, как он прошел по двору, шаги затихли вдали, потом я услышал, как хлопнула дверца «мини-купера», мотор взревел, и машина отъехала. Больше я ничего не слышал.
Не очень весело оказаться холодной ночью брошенным, связанным и промокшим до костей. Я понимал, что он не вернется в течение нескольких часов, потому что была пятница. С восьми по крайней мере до полдесятого он будет занят в своей программе. Интересно, какой эффект эта милая шалость окажет на его спектакль.
Ясно одно – я не могу смирно стоять и ждать, пока меня кто-то освободит. Первое, что надо сделать, – сорвать пластырь. Я долго терся ртом об руки, прежде чем мне удалось отодрать уголок. Теперь я мог втянуть ртом воздух, но не мог кричать и звать на помощь.
Холод не на шутку тревожил меня. Мокрые брюки облепили ноги, ботинки полны воды, и то, что осталось от рубашки, приклеилось к рукам и груди. Пальцы полностью онемели, и ступни почти потеряли чувствительность. Он нарочно оставил дверь открытой, я понял сразу, и, хотя холодный ветер не дул прямо, а закручивался у наружных стен и потом уже полуобессиленный влетал в сбруйную, я дрожал с головы до ног.
Крюк для упряжки. Я размышлял над его строением. Три лапы отходят от стержня. Стержень прикреплен к цепи, которая продета в кольцо, вбитое в потолок. Длина цепи зависит от высоты потолка. Все сделано крепко и основательно, чтобы годами выдерживать рывки конюхов во время чистки сбруи. Абсолютно безнадежно пытаться вырвать кольцо из потолка.
Я видел крюки для упряжи, которые просто надеты на цепь, их легко снять, если поднимать вверх, а не тянуть вниз. После бесплодных и утомительных попыток я понял, что подвешен не на таком крюке.
Но ведь должно же где-то быть слабое звено, подумал я. Слабое звено в буквальном смысле слова. Крюк покупают отдельно от цепи. Цепь, когда вешают на нее крюк, или укорачивают или удлиняют в зависимости от высоты потолка. Где-то должна быть спайка.
Основание крюка касалось моих волос. Руки были привязаны на три дюйма выше. Это давало мне совсем небольшую амплитуду, но в ней единственная надежда. Я начал раскачиваться, упираясь предплечьем в лапы крюка и закручивая цепь, потом повисал на ней и слушал, как звенья трутся друг о друга. За два с половиной оборота, насколько я мог судить, звенья сильно перекрутились. Если бы я мог еще больше скрутить их, слабое звено обязательно бы треснуло.
В теории все просто. Но, начав раскачиваться, я убедился, как иначе все выглядит на практике. Во-первых, когда я закручивал цепь, она становилась короче, мне приходилось еще выше задирать руки над головой, и амплитуда уменьшалась. И во-вторых, руки стали болеть сильнее.
Я закрутил цепь изо всех сил. Ничего не произошло. Я ухватился за одно из колец цепи, повис на нем и рывком дернул. Цепь раскрутилась и ударила по туловищу, удар был такой сильный, что сбил меня с ног.
Не с первого раза, спотыкаясь, почти отчаявшись, я снова выпрямился и повторил всю операцию. На этот раз удар пришелся на плечи, я выстоял и повторил все снова. Цепь не порвалась.
Во время передышки я снова принялся отклеивать пластырь и наконец сорвал его. Это означало, что теперь я могу открыть рот и закричать.
Я закричал.
Никто не отозвался. Голос эхом отражался от стен сбруйной и громко звучал у меня в ушах, но боюсь, что снаружи ветер уносил его в поля. Я кричал и кричал, долго кричал. Никаких результатов.
По-видимому, именно в тот момент, примерно через час после отъезда Кемп-Лоура, я сильно испугался и разозлился.
Я испугался за руки, они все время были подняты вверх, и я их не чувствовал. Теперь я не просто дрожал, я одеревенел от холода, и кровь совсем не поступала к рукам, веревка резко врезалась в запястья.
Передо мной встала мрачная перспектива: если я останусь в таком положении всю ночь, к утру руки омертвеют. Воображение тут же непрошено нарисовало ужасающую картину: омертвевшие руки, гангрена, ампутация.
Вдруг я подумал, не мог же он хотеть такого. Значит, он уехал ненадолго. Не может быть человек таким дико жестоким. Я вспомнил удовлетворение в его голосе: «Это поставит вас на место». Но я думал, только на один день. Не на всю жизнь.
Разозлившись, я стал сильнее и решительнее. Я не намерен, абсолютно не намерен позволить ему безнаказанно уйти и продолжать свое черное дело. Цепь должна быть порвана.
Я снова туго закрутил и дернул, задыхаясь от напряжения. Я закручивал и отпускал, дергал и закручивал, изо всех сил я старался закрутить цепь вокруг лап крюка. Цепь трещала, но держалась.
Тогда я начал работать ритмично: шесть рывков – отдых. Шесть рывков – отдых. И опять шесть рывков – отдых, и еще, и снова, пока не разрыдался.
Во всяком случае, подумал я с последней вспышкой юмора, упражнения согревают. Но это мало утешало: плечи и руки раскалывались от боли, шею и спину будто жгли и кололи иголками, и веревка на запястьях окончательно сорвала кожу.
Шесть рывков – отдых. Шесть рывков – отдых. Если кто-нибудь пытался плакать со стянутыми пластырем глазами, то он знает, слезы тогда бегут из носа. Когда я дышал, они попадали в рот. Соленые. Я устал от вкуса соли. Шесть рывков – отдых. Никакого отдыха. Ты должен, сказал я себе.
Время шло. Из-за того, что я ничего не видел, чем больше я уставал, тем сильнее кружилась голова. Если я не концентрировал внимания, то начинал качаться из стороны в сторону и падать на колени, и руки от этого болели сильнее.
Ну – рывок – ничего – рывок – проклятая цепь – рывок – рывок – закручиваю цепь. Я не собирался сдаваться без борьбы, но отвратительное искушение постепенно росло во мне – бросить мучительное закручивание и просто висеть со слабеющим сознанием, получить немножко покоя. Обманчивого, бесполезного, опасного покоя.
Я продолжал закручивать и дергать, иногда рыдая, иногда ругаясь, иногда, наверно, молясь.
Я был совершенно не готов к тому, что случилось. Еще минуту назад я собирал остатки силы воли для очередной серии рывков, и в следующий момент после конвульсивного отчаянного рывка, ошеломленный, я рухнул на пол с крюком, стукнувшим меня по голове.