Страница 2 из 6
Куда угодно, только не на Гавайи, я оплачу.
Мальдивы были замечательные, море тёплое, песок белейший, и ты за руку с милым парнем. И никто не виноват, что в темноте бунгало, под зажмуренными веками над тобой склонялся, целовал медленно, ласкал, любил неторопливо совсем другой. Любил не так… Не жадно, тесно, втискивая себя нагло, скользя настойчиво и горячо, до опустошения, выжимая стоны и всхлипы.
Просто никто не виноват, что твое сердце осталось в маленькой квартире на окраине города.
И ты думаешь, может пройтись после обеда до музыкального магазина, купить своему менеджеру гитару, на которую он уже пару месяцев течет слюной, вдруг собравшись учиться на гитариста. Синдром офисного работника — в своих увлечениях хватающийся то за одно, то за другое, и ни разу ничего до конца не исполнивший. Тебе не сложно купить. А ему не сложно принять.
Солнце облизывает кончики твоих лаковых совсем не удобных туфель, пока ты неторопливо идёшь от ресторанчика до магазина за углом. День такой светлый, такой ясный, и хочется расстегнуть кремовый пиджак, высвободить из-под гнета пуговиц тонкую фривольную сорочку, спрятанную под строгим офисным костюмом. Да и, собственно, кто тебе мешает? Ты не в офисе.
Нащупываешь последнюю пуговицу, щурясь от резкой смены света и полумрака помещения, забитого полками и стеллажами с инструментами. Гитары, кажется, были в той стороне, и ты, почти ослепшая, наугад добираешься до полок. Рассеянно вспоминаешь, на какую именно показывал в прошлый раз твой парень.
— Не бери эту гитару, у нее увеличенная жёсткость струн и посторонние шумы при игре, — низкий жаркий голос со спины растекается пьянящими волнами по коже, спускается в ложбинку к кружеву тонкой сорочки, вынуждая грудь напрячься острыми вершинами в почти забытом предвкушении. — Себе гитару выбираешь?
Ты не дыша оборачиваешься, одним жадным взглядом охватывая светлую шапку волос, хитрый прищур лисьих глаз, дразнящую улыбку, белый атлас кожи в вырезе рубашки. Он еще вкуснее, еще слаще, еще холоднее, выбеливший волосы до цвета снега, и только губы и скулы горят персиковым цветом. Томный всхлип душится в груди, пока ты медленно подносишь руку к шее.
— Своему парню…
Лисьи глаза насмешливо щурятся, пока Юнги осматривает тебя с ног до головы, облизывает взглядом в ответ: каждый сантиметр открытой кожи, нежные полушария под тонким кружевом топика, подкрашенное искусно лицо. Он так откровенен в своём интересе, так открыт и кажется доступным. Протяни же руку, пробегись пальцами по белой прохладной коже, огладь пальцами совершенство лица. Он смежит темные глаза, поймает ладонь губами, целуя самую сердцевину…
Боль скручивает приступом, расшибая тебя в лепёшку, мешает сделать вздох. Давит слезы, давным-давно высохшие, и ты пятишься, стараясь удержать бесстрастное выражение лица. Бестолково разглядываешь ряды одинаковых инструментов. Смотришь куда угодно, только бы не замкнуться взглядом на сливочном вырезе белой рубашки, на тонкой талии, на узких бедрах, объятых мягкой голубой джинсой.
— Парню, говоришь… — плавное текучее движение, и вот он уже рядом с тобой, упирается рукой в металлическую полку, преграждая путь. Шумно втягивает воздух рядом с твоей шеей, улыбается бешено. — Для твоего парня здесь ничего нет…
— Вот как… Что ж, кажется, мне пора… — ты киваешь, ныряешь под руку и, не оглядываясь направляешься к выходу, выстукивая каблуками бешеный ритм.
Отступление выглядит побегом и будет считаться побегом. Но лучше так, чем опять со всего маху в него…
— Это все — прошлое, — шепчешь ты разбито, вытираешь предательски потекшую тушь и торопишься к двери прочь из тёмного помещения, прочь от светлого пятна, слепящего тебя до слез. — Мин Юнги, музыкант - твое прошлое.
Тонкая папка давно в архиве и успела запылиться. Заложена другими и глубоко скрыта там, где ей и место. Ты сжимаешь кулаки, убеждая себя в правильности решения и всхлипываешь на бегу.
Вожделенная дверь все ближе. Пара поворотов между стеллажами и ты на свободе, спрячешься опять в работу, в мечты своего менеджера, в шикарную квартиру, где ты все еще одна.
— Опять сбегаешь, да? — тебя ловят за руку, разворачивают на ходу, впечатывают в твёрдую грудь. Крепкие ладони скользят под пиджак, обхватывая стальным обручом талию, прижимают к стеллажам. Какие-то инструменты с жалобным звуком валятся по обе стороны от вас, в спину упирается что-то острое, и ты стонешь сквозь зубы, предчувствуя поражение.
Господи, Господи, пожалуйста…
Много вдохов и ни одного выдоха, уткнувшись ему в грудь. Мало воздуха и много запаха, забивающего ноздри, мешающего мозги в кисель. Мало мыслей, много чувств, разрывающих тебя в клочья.
Наглые руки шарят по скользкому шелку, тянут его из пояса, заминая ткань в кулаках, пришпаривают ожогами по голой коже, растопыриваясь широкими пятернями.
— Отпусти……
— Отпусти сейчас же…- повторяешь скрипучим голосом.
Кулаком по острому плечу, раз, два… А на третьем ударе мягкий выдох «ни за что» толкается тебе в рот, тебя подхватывают под бедра, обтянутые тонкой тканью брючного костюма, разводят порнушно ноги в стороны. Мужской пах на весу пришпиливает к полкам, вынуждая схватиться за плечи, скрытые полотном рубашки.
— Прекрати, сказала же… Люди… — мотаешь ты головой, уворачиваясь от жадного рта. Нервы вдребезги, в груди болит и рвется на куски жалкое сердце, диким пульсом уговаривая получить еще раз порцию жизни, свою дозу, свой глоток воздуха.
— Похуй, нет их тут… — шепчут тебе в ухо и, наконец-то, ловят прохладными губами, утягивая в поцелуй.
И ты сдаешься без борьбы…
Тебя выгибает в мужских руках, теснее, ближе. Прижаться горячим сосредоточием к знакомому жару джинсовой выпуклости, что вбивается в тебя нагло и настойчиво. Ты дышишь, стонешь в поцелуй, кусаешь в ответ, подставляешься под уверенные руки и алчный рот. Извиваешься, бьешься бедрами в ответ, зажатая твёрдым телом, не обращаешь внимание на колющую боль под спиной.
В тебя толкаются чёткими размеренными движениями, по-хозяйски жмут руками и наблюдают из-под опущенных ресниц, будто оценивают степень твоего сумасшествия, пока ты обессиленно откидываешь голову, хватая воздух опухшим ртом.
… С ней он разговаривал. А тебя только втрахивал во все поверхности…
Горькие воспоминания всплывают из глубин памяти, влепляют тебе оплеуху. Будят от горячечного бреда, убивая снова все внутри, и ты стекаешь из чужих рук, замирая каменной статуей.
Как же снова больно. До обморока. Почти до смерти.
— Отпусти… — сипишь ты. Выдох холодным облачком оседает на белой макушке, но Юнги слишком увлечён твоей шеей, декольте, спущенным ниже какого-либо приличия. — Отпусти… Отпусти… ОТПУСТИ! — крик взрывает тишину тёмного магазина.
Парень замирает, уткнувшись тебе в шею. Ты толкаешь его со всей силой, отпихивая подальше.
Взлохмаченные волосы, красные губы, пунцовый румянец на гладких щеках. Ширинка рвет замок молнии, и хочется упасть перед ней на колени, вцепиться руками, освободить налитое, твёрдое, горяче-настойчивое. Мин Юнги сейчас как порно мечта всей твоей жизни, дышит сбито, смотрит жадно и явно не прочь продолжить.
Ты выдыхаешь рвано, отворачиваешься, поправляя одежду, приглаживая растрепанные волосы. Вытираешь пальцами следы туши. Внутри все корчится и умирает, сгорает от стыда и беспомощности, но он никогда об этом не узнает. Папка все еще там, глубоко под слоем пыли.
Не глядя, делаешь шаг в сторону выхода.
— Что не так? — тебя хватают за руку, требуют ответа, но у тебя его нет, такого, чтоб не разбиться до конца. Ты пробуешь выдернуть кисть, но безуспешно. Сильные пальцы крепко держат за запястье, впечатывая следы. — Почему ты перестала приходить?
Еще больнее. Больно так, словно сердце протыкают шампуром и вертят над огнем, поджаривая. Как будто он не помнит. Мин Юнги не может быть таким жестоким, и все же бьёт словами наотмашь.
— Лето закончилось, и я перестала приходить… — ты поворачиваешься к нему, рассматривая в последний раз любимые черты. Запоминаешь его такого: распаленного, серьезного, на минуту бывшего почти твоим. Твое счастье, неправильная и больная твоя гармония. — Лето закончилось, и ты мне надоел…