Страница 15 из 24
Бронислава помогла?
Ангел Господень услышал?
Полицейские мне поверили?
Который за столом сидел аж вздохнул: будь у меня ребенок с такими глазами, я бы с ним по улицам не расхаживал.
Ему удалось набить подряд две гильзы и не порвать бумажек. Может, настроение улучшилось и не захотелось в тот день никого отправлять в гестапо?
Он был прав. Ну зачем им было вдвоем шататься по улицам?
Они сюда вернулись откуда-то из-под Люблина. Пришлось вернуться, потому что какой-то мужчина расспрашивал, кто эта черненькая.
А под Люблин-то вы зачем поехали?
Там не потребовали метрики этой черненькой.
Ядя говорит, что к участку подъехала пролетка.
Ты что, не было никакой пролетки, мы пошли пешком.
Она: на пролетке.
Я: пешком.
На пролетке.
Пешком.
Так ли, сяк ли — ко мне мы пошли, на Сенную, девяносто.
Она ничего не знала. Эмилия, моя родная сестра.
А что, должна была знать?
Миля, дай свою метрику, она мне для кого-то нужна… так, что ли, я должна была сказать сестре?
Она бы сразу поняла. Все понимали, кому нужна арийская метрика.
Она бы испугалась: еврейке хочешь дать? Погубить меня хочешь? И мужа? И шестерых детей? Восемь человек? Посчитай. Восемь! Ради одной еврейки!
Ради двух, у этой еврейки еще дочка есть, — только это я и смогла бы ей ответить.
Да, так оно и было, я могла погубить восемь человек.
Больше, еще и братову дочку.
Если б я начала думать, чего не должна делать…
Просто сказала: дайте мне метрики, попробую раздобыть дополнительные карточки.
Дали, конечно.
Я купила им на черном рынке то ли подсолнечное масло, то ли соль, а может, керосину для лампы.
Вот так дочка доктора Кальтман стала моей племянницей (дочкой брата). А Ядя — сестрой.
Я им до войны платья шила.
Спрашиваете, согласилась бы?
Сестра моя добрая была… но нет, так и не узнала. До конца жизни.
Нет-нет, я ей не говорила.
И детям ее не говорила.
А зачем им знать. У них другие заботы, всё чего-то подсчитывают, ссорятся.
Из-за одной шестой.
Тетя, говорят, каждому причитается одна шестая. Каждому. Ну сама посуди. По одной шестой выходит. Посчитай. Сколько получается? Одна шестая.
А я знаю, от кого?
От матери, наверно. От бабушки. От Эмилии.
Кто-нибудь однажды им скажет.
Ядина дочка, кто ж еще.
После моей смерти, когда ж еще.
Ядина дочка — дочке Эмилии.
Лучше сразу, прямо на похоронах. На Бродно[90], в этом деревянном костеле. Или по дороге к могиле.
А вы знаете? — скажет Ядина дочка дочке Эмилии.
Чудесная будет сцена, мне б самой хотелось увидеть.
Ядя, она бы за мной пришла.
Рута — нет, потому что я опоздала. Вы опоздали на пятнадцать минут, сказал шмальцовник.
Они четыре хотели. Рута прислала их ко мне, у меня была только тысяча. Я попросила знакомую одолжить кольцо, она велела отнести его в ломбард и взять квитанцию, а после войны отдать.
Я побежала с кольцом, Руты уже не было.
Хорошо, что к Яде не опоздала.
Ядя за мной пришла бы.
Или Рута.
Она сидела в пальто. Это была ошибка, было тепло, а она вышла из гетто в зимнем пальто. Вся дрожала, хоть и в пальто. Панна Марыня, раздобудьте где-нибудь, возьмите взаймы, они хотят четыре тысячи.
У меня была тысяча.
Я одолжила кольцо.
Я правда спешила…
Потому что на этих дочек нельзя рассчитывать.
Ни на Ядину дочку, ни на эту Кальтман.
И зачем я их спасала?
Стоило их спасть?
Стоило?
Ядя… могла бы подождать эти несколько дней.
Первого пришел бы почтальон, принес пенсию, венок был бы красивее.
В среду мы пирог собирались испечь, коврижку.
Я и сама могу, не хуже нее, ну, может, иногда суховат выходит. Ядя чего-то подливает, может, какао. Или шоколаду. Или ром.
Еще бы два дня, и я б узнала.
До первого числа не умирают, Ядя должна бы такие вещи знать.
Женщина с гитарой идет. Петь будет, у кроватей, кто что попросит.
Уланы, уланы… это для пана Стася. Он в Вестфалии работал, на шахте. Нет, с ним не довелось встретиться, я ведь около голландской границы была.
Генек сам меня отыскал, специально так устроил, чтоб отправили на принудительные работы.
Я и женатый мужчина? Ну, знаете…
Генек. Высокий такой.
Приезжай ко мне, любимый,
жизни для тебя не жаль…
Слезы лью плакучей ивой,
их река уносит вдаль…
Это вы для меня? Мне, пожалуйста, «Аве Мария»…
Артистка не хочет слушать песни, грустит, потому что не помнит, кем была. То ей кажется, драматической актрисой, то, наоборот, что пела в опере. Вчера учила нас, что петь надо с открытым горлом: а-а-а-а-о-о-о-о. Может, и вправду певица.
В один день потеряла и память, и голос, считает — в наказание, но за что, скажите на милость, за что?
Есть у нас одна, психолог, у нее внуки поумирали от конфликта крови.
Она говорит, что завтра умрет.
Вчера то же самое: мне, говорит, один день остался. Сегодня: это уже точно, я с вами последний день…
Ну значит, ее заберут. Быстренько, чтобы мы не видели. Потому что мы расстроимся и у нас понизится сопротивляемость.
Венфлон[91] у нее из вены вынут, трубку вытащат, вставят челюсть и прилепят пластырь с фамилией.
Положат в мешок. Мешки белые и черные, блестящие, пластиковые, с молнией или на липучках. Я бы предпочла белый.
И белый автомобиль.
Они думают, никто этого не видит.
Чудаки…
Мы можем поехать по Сенной?
По Сенной, если можно, пожалуйста.
Я должна попрощаться…
Я должна попросить прощения.
Я к ней евреев посылала.
Ко мне клиентки приходили на примерку, у нее было безопаснее.
Гинальская, дверь напротив.
Она еврейские писи в ведре выносила в уборную, через весь коридор… Суп из благотворительной кухни…
Прости меня, Дануся, очень тебя прошу.
Ядя? Ты уже тут?
Я знала, что ты не опоздаешь.
Пролетка ждет. Мы обе уйдем, я уже свое отжила.
Праведник народов мира
Часть четвертая[92]
«Тайна — это…»
1
Автор письма была бы признательна за ответ: что я знала о Станиславе Сойчинском[93]? Я написала (см. «Белая Мария», часть вторая, глава «Доктор»), что до войны он был учителем польского языка, во время войны партизанил, после войны его расстреляли. То есть отозвалась положительно. А знала ли я…
(К письму была приложена вырезанная из газеты статья двадцатилетней давности.)
А если знала, почему об этом не написала?
Может быть, я не знала. В таком случае должна узнать.
Потому что, если я все-таки знала…
2
Получила ваше письмо, большое спасибо.
Вас интересует Станислав Сойчинский…
А почему?
Отец?
Ваш отец?
Тот, который Сойчинского… он — ваш отец?!
3
Наша квартира была с парадного входа, над нами жил де Голль, он тогда был военным атташе в Варшаве, во флигеле — Ханка Ордонувна[94]. Отец распространял австрийские презервативы olla-gum. Хороший дом, приличные жильцы, никаких коммунистов.