Страница 6 из 7
Ахнуло.
Снесло пулей лосю полчерепа.
Густо запахло среди снегов сожженным зельем.
– Кто посмел? – выскочил на поляну вож.
Сгорбившись, как медведь, пошел на Михайлова. Тот, оскалясь, выхватил нож. Было видно, что пырнет человека, не задумается. Правда, Свешников успел бросился – разнял, отпнул ногой подвернувшуюся собачку. Удивился вместе с Митькой: да чего тут бояться? Совсем пустая сторона? Кто услышит тот выстрел?
Шохин злобно сплюнул и ушел в голову аргиша.
Пластая ножом сырую лосиную печень, Лоскут дразнил Косого:
– Ты лосиную печень ешь. Ты ее больше ешь. Это сильно помогает от зрения.
– Так это помогает, когда оба глаза, – не понимал насмешки Косой. – А у меня, видишь, один.
– А ты больше ешь. Может, вырастет.
Лось пришелся в самую пору. Мяса нисколько не жалели, но кое-что приберегли и в запас. Неясно, как там обернется дальше. Торопились до ледолома выйти на восточную сторону Большой собачьей. Только вож после Митькиного выстрела впал в большую угрюмость. «И чего боится?» – не понимал Свешников. Но знал, знал: без тайны ничего не бывает.
Горы вдруг отступили.
Траурные ондушки, помеченные ажурными черными шишечками, день ото дня становились мрачней. Утоньшаясь, разбегались в разные стороны. Уже не лес тянулся, а одна за другой отдельные рощицы. Потом вообще пошли только деревья. Но вож и здесь шел без сомнений. Приглядывался к распадкам, к ледяным буграм, уверенно указывал, куда следовать.
– Почем знаешь дорогу?
– Мне свыше дано, сердцем чую.
А сам нехорошо и быстро подмигивал:
– Вот подмечаю, Степан, ты собачек сторонишься, а?
– И что?
– Да так…
Протянул, ускорил шаг.
Но ночью, когда все спали, позвал:
«Степан!»
«Ну?» – шепотом отозвался.
«Слышишь? Шаги. Ходит за урасой кто-то».
«Правильно. Ларька ходит. Сегодня он в карауле».
Удивился:
«Чего боишься, Христофор?»
Вож ответил загадочно:
«Степан, ты богатым был?»
«Богатым? – удивился Свешников. – Нет, грамотным был. Всяким другим был. А богатым – не привелось».
«А я был. С незнаемых рек бедными не возвращаются».
«Где ж твое большое богатство?»
«Завороженным оказалось».
«Это как?»
Шохин промолчал. Но, почувствовалось, приподнялся во тьме на локте.
«Ты вот, Степан, идешь за зверем старинным, – зашептал. – Это как бы твоя мечта. Так и мое богатство…»
«Непонятно говоришь».
«Подожди…» – прижал руку к губам вож.
Хруст легкий. Но мало ли. Потом лиственница ахнула, как пищаль, в ночи. Наверное, лопнула от мороза. И снова легкий явственный хруст.
«Медведь?»
«Ты что? Зачем босоногому?»
Как ни хотелось, а сбросили заячьи одеяла, вылезли на мороз.
В смутном лунном свете, разбавленном морозом, увидели мрачную кривую ондушу. К ней привалясь, сладко дремал озябший Ларька, ничего не слышал.
– Чья стрела?
Шохин страшно захрипел.
Шапка сбилась, начал шарил пустыми руками по снегу.
А там, правда, стрела. Короткая и тупая – на соболя. С коротким костяным наконечником. Обычная стрела. Дикующие называют такие – томар. Они шкурку зверя не портят.
– Не наша стрела, Степан!
А то! Конечно, не наша! Может, вор Песок обронил, почему-то подумалось Свешникову. Проходил здесь когда-то и обронил. А теперь выдуло ветром.
– Не наша стрела, – хрипел Шохин. – На меня стрела!
– Окстись, Христофор? Ты соболь, что ль?
– Знак это!
– Да чей?
Шохин выпрямился.
Как бы пришел в себя.
Шагнул к дремлющему Ларьке. Жестоко пнул под живот обледеневшей уледницей. Бросался и бил ногой. Сперва шипел от злобы, потом молча.
Ларька упал, отполз в сторону.
Ночь.
Утром, переругиваясь, вязали собак к потягам.
Злой Ларька косился на мрачного Шохина. Вож о чужой стреле никому не сказал ни слова, Свешникова упросил молчать. Теперь помалкивал, подманивал олешков. Снег вокруг крайней урасы сильно затоптали, разгляди, где валялась та стрела? Пойми, кто потерял? Правда, за увалы уходил по снегу заметенный след. Может, прошел учуг, верховой олень. А может, и дикий.
Задержавшись, Свешников взглядом проводил аргиш.
В общем, ничего особенного вокруг – снег да снег. Бугор торчит ледяной, верх обмело. Ну, голая черная ондуша. Совсем ничего особенного. Обронить стрелу мог любой дикующий.
Потом кольнуло.
Почему на траурном деревце светлое пятно? Ондуша – дерево черное.
– Вот чудно, – сказал вслух. – Береста.
И правда, береста. Белая, без раковин, без зубцов. И твердым выдавлена по бересте извилистая долгая линия, совсем как река, повторяет ее изгибы. Может, и впрямь река, подумал Свешников. И какие-то крестики выдавлены. Какие-то приметные места обозначены. Вот чей чертежик? Писаный шел, оставил знак другому писаному? Или какой вор оставил след?
Стеснило сердце.
– Степа-а-ан!
Услышав крик, спрятал бересту в ташку, в поясную суму.
– Степа-а-ан!
– Ну, чего кричишь, Микуня? Зачем отстал от аргиша?
– Степа-а-ан, Христом-богом молю, не брось!
– Да о чем ты?
– Измаялся я, Степан. Вот держусь, вида не подаю, но вконец измаялся. Когда-то бабка-повитуха так про меня и сказала: этот неизлечим, потому как с младенчества. Теперь куриная слепота мучает.
– А зачем пошел в сендуху?
– Так соболи же! Мяхкая рухлядь! – заспешил, заторопился Микуня. – Я, может, последний раз в жизни вышел в сендуху. А у меня нюх. Прямо нечеловеческой силы нюх. Я чую, найдем богатого соболя. А соболь, он и перед слепым блестит. Прошу, Степан, слезно, не брось! В пути я слаб, верно, но на зимовье – лучший помощник. И очаг согрею, и пищу сготовлю.
Указал на след ушедшего вперед аргиша:
– Ты сам посмотри. Никакого одиначества в отряде. Идут вместе, а на деле у каждого свое. Кафтанов даже не стесняется уже нашептывать, что никакой зверь нам не нужен. А Шохин сам смотрит зверем, как бы не бросился. Сердцем чую, Степан, худое случится.
– Не каркай.
– Не буду. Только не брось меня.
– Обещаю, – подтолкнул Микуню. – Иди.
Проследил, как кинулся по лыжне Микуня. Покачал головой, не любил пророчеств. А ведь Микуня не знает ни про стрелу томар, ни про бересту на ондушке. Может, правда, крадутся за отрядом писаные рожи?
И без того холодно, а от таких мыслей вообще мороз.
Прав Шохин, решил. Нужны караулы.
Глава II. Первая смерть
Государя, царя и великого князя Алексея Михайловича всеа Русии стольнику и воеводе Василию Никитичю Пушкину да Кириле Осиповичю Супоневу да диаку Петру Стеншину десятничешко казачий Амоско Павлов челом бьет.
Во нынешнем во 155-ом году посылан тобою сын боярский Вторко Катаев на реку Большую собачью, где людишки живут юкагире, там же род свой, рожи писаные.
Из Якуцкого острога ушед, путь одолев немалый, много он, сын боярский Вторко Катаев, ногами заскорбел. В острожек Пустой придя, подал челобитную. В челобитной той сказано, что немощен он теперь, скорбен и государевы дальния службы служить не может.
И яз, Амоско Павлов, десятничешко твой, со служилыми людьми досматривал сына боярского – он немочен.
И яз оставил его при острожке ждать открытых путей, а буде те пути откроются, с сыном боярским ясачный збор, казну соболиную отправлю в Якуцк.
А для государевы дальния службы, для прииска и для приводу под государеву высокую руку людишек рож писаных, и для сыска и приводу зверя большого носорукого, у него рука на носу, яз, десятничешко твой, разумением своим поставил передовщиком служилого человека казака Степку Свешникова, коий выслан в Сибирь с Москвы и переведен в Якуцк по енисейской отписке.
А с ним ушли в сендуху:
казак Ларька Трофимов, отец у него из гулящих,
казак Микуня Мочулин, пришел в Якуцкий острог гулящим, поверстан в пешую казачью службу,
казак Косой, ссыльной человек, прислан с Москвы с отцом своим Ивашкой Косым за многие винные и табашные провинности,
казак Федька Кафтанов, а отец у него из гулящих людей в службе,
казак Елфимка Спиридонов, попов сын, а выслан настрого в Якуцк за описку в титле государевом,
казак Ганька Питухин, переведен в Якуцк по илимской отписке,
казак Митька Михайлов, прозвищем Ерило, уроженец томской, сослан с Томска в Якуцк с отцом своим Данилой Михайловым за известный тот томский бунт,
вожатый – промышленный человек Христофор Шохин.
Да просил он сказать, сын боярский Вторко Катаев, что которые людишки самовольно не схотели итить в те дальние государевы службы, как Гаврилка Фролов да Пашка Лаврентьев, тем, коли явятся, никакова государева жалованья не давать и ждать до тех пор, как их сотоварыщи не придут со служб дальных.
К сей отписке яз, десятничешко твой Амоско Павлов, руку приложил.