Страница 31 из 65
Прямолинейная критика Кирсанова устраивала меня больше пустых похвал, поскольку позволяла находить ляпы в моих смелых рассуждениях и исправлять ошибки, добиваясь относительной непротиворечивости теорий, которые после этого начинали казаться даже Кирсанову более или менее перспективными.
Самым часто употребляемым его замечанием были такие слова:
— Твои идеи всего лишь пустые, не подтвержденные наблюдениями домыслы, ты не имеешь права так говорить, поскольку нет таких фактов. Старайся не делать не признанных научным сообществом заявлений. Только так ты сможешь стать настоящим ученым.
— Пока еще не признанных, — отвечал я гордо. — Но то, что я говорю, явно следует из общей физической картины мира. Думаю, что нужные мне доказательства совсем скоро будут установлены. Подождем, мы пока никуда не спешим.
— Твоей картины мира! — возмущенно говорил Кирсанов.
— Конечно, моей! А чьей же еще!
Нельзя не отметить, что в специальных вопросах Кирсанов разбирался очень хорошо, умел подбирать точные слова и замечал мелкие, но важные детали, на которые я, как правило, увлеченный общей идеей, не обращал должного внимания. Кирсанова привлекали конкретные частные задачи, о которых заранее известно, что они имеют полезное применение, рассуждать о фундаментальных проблемах, он не умел и не любил. Более того, почему-то не считал, что имеет на это права, чем каждый раз приводил меня в состояние легкой паники. Кто должен был ему выдать права на научное творчество, я так и не выяснил.
Лично я не нуждался в специальном разрешении иметь собственное представление об окружающем мире. Достаточно было строгих ограничений, которые на мои идеи накладывал современный уровень научных знаний. Главное — и это меня устраивало — мои гипотезы должны были основываться на результатах наблюдений, позволяющих сделать правдоподобное предположение, которое в свою очередь должно быть проверено в процессе новых наблюдений. Дальше по методике: если самые смелые идеи подтверждаются на практике — они принимаются, если не подтверждаются — безжалостно отбрасываются. Все просто.
— Я не слишком груб? — время от времени спрашивал Кирсанов. — Обычно творческие люди, вроде тебя, крайне обидчивы.
— Не бери в голову, — честно отвечал я. — Если твои придирки неверны, я не обращаю на них внимания, если ты прав, я благодарен тебе, поскольку помогаешь исправить неизбежные ошибки. Это же диалектика! Как говорил кот Матроскин: «Совместный труд для моей пользы — объединяет».
Кирсанов ухмылялся. И пытался перевести разговор на обсуждение уже проверенных фактов, о которых нам на лекциях рассказывали преподаватели. Для него они были абсолютными истинами, обсуждать которые глупо и вредно, а я относился к ним только как к исходным сведениям, необходимым для проведения дальнейших исследований.
Разговоры с Кирсановым помогли мне понять одну непростую истину — разные ученые могут по-разному понимать, что такое наука. Цель, вроде бы, у всех одна — познание. Но что такое познание, каждый понимает по-своему. И самое неприятное, нет общей формулы, которая позволила бы определить, какое познание следует считать «правильным». Нельзя сказать, что я сразу примирился с таким печальным выводом. Но это был тот самый случай, когда мое согласие не имело значения.
Однажды Кирсанов появился утром на лекциях в крайне взвинченном состоянии. Что-то у него пошло не так, то ли важная встреча сорвалась, то ли деньги потерял. Такое случалось время от времени. Я не любил в такие дни вести с товарищем отвлеченные разговоры, потому что толку от него все равно нельзя было добиться, его голова была занята своими проблемами. Но на этот раз Кирсанов заговорил первым. Да так убедительно и складно, словно специально заранее подготовил свою речь и выучил ее наизусть.
— Иногда мне жаль тебя, Панов, ты не понимаешь самого главного в реальной жизни. И, боюсь, что никакие лекции не помогут тебе стать настоящим ученым, как бы ты не старался, каких бы замечательных результатов не достигал, какие бы великие открытия не совершал. Ничто тебе не поможет.
— Почему? — удивился я.
— Ты не можешь стать членом научного коллектива. Ты — законченный эгоист и не способен на простые человеческие чувства, когда тебе приходится выбирать между людьми и познанием. Для тебя научная истина при любых обстоятельствах важнее человеческих слабостей. В современном мире такие ученые не нужны.
До сих пор я никогда не задумывался о том, что стать настоящим ученым и познавать мир — разные вещи. Для меня эти понятия были тождественны. Познаешь мир, используя научный метод — значит, ученый. А если называешь себя ученым — будь добр познавать мир. О том, что можно быть ученым и не заниматься познанием мира, я не догадывался.
— Ты фанатик, — угрюмо продолжал Кирсанов. — Неужели непонятно, что для того, чтобы продуктивно заниматься наукой, иметь возможность определять цели познания и получить доступ к производственным мощностям современной науки, ты должен заняться собственной карьерой. Без этого все твои надежды будут разбиты. Ты должен научиться нравиться начальникам, долгие годы стараться быть им полезным, пока сам не станешь научным руководителем.
— Я смогу, — рассмеялся я.
— У тебя ничего не получится.
— Почему.
— Ты излишне честен.
— Это же хорошо?
— Ошибаешься. Ты обречен на проигрыш. Понимаешь, честному человеку тяжело везде, занятие наукой не исключение. Способность к вранью и разумной подлости дает людям эволюционное преимущество. Особенно при попытках выстроить карьеру. Ты готов подделывать научные данные и хвалить лживые статьи?
Я растерялся. Ни о чем подобном я никогда не думал. Но поспорить мне захотелось.
— Занятие, основанное на вранье и подлости, не может считаться наукой. Ученые должны быть кристально честны. По-другому быть не может.
— Ты путаешь науку и познание, — Кирсанов начал сердиться. — Это целью познания может быть стремление к достижению абсолютной истины. Наука занимается более приземленными вещами. Часто заблуждения ученых становятся величайшими открытиями.
— Например?
— Самый наглядный пример — гелиоцентрическая система Коперника. По его ошибочному представлению об устройстве мира планеты двигались не только по правильным круговым орбитам вокруг Солнца, но и по многочисленным эпициклам, которые понадобились ему для того, чтобы получать хотя бы приблизительно точные значения положения планет на небесной сфере. В данном случае, эпициклы — прямая подтасовка данных. Давай, осудим его и перестанем называть ученым.
— Неудачный пример. В этом суть занятий наукой — полученные данные неоднократно проверяются, прежде чем стать установленным фактом. Коперник был честен. Он сделал все, что смог. Его дело продолжил Кеплер, а потом и Ньютон. Они были настоящими учеными. А лживые и разумные подлецы только показывают свою дурость. Любая подтасовка данных рано или поздно становится известной.
— Неужели, Панов, ты действительно так думаешь? — спросил Кирсанов, словно давая возможность покаяться и исправиться.
— Конечно, — ответил я. — Потому что именно так наука развивалась многие века. «И все-таки она вертится», — сказал Галилей инквизиции, и был прав. Как мы теперь знаем. Земля вертится.
— Не говорил Галилей этого, — возразил Кирсанов. — Эту сказку придумали вот такие же упертые моралисты как ты.
— А если и придумали, все равно были правы! Это очень полезная легенда.