Игра Нептуна

– Вы взрывали лягушек или жаб?

– Лягушек. Зеленых древесных лягушек. Если им в пасть вставить сигарету, они начинают затягиваться и – пуф! – лопаются. Чтобы в такое поверить, нужно это увидеть.,

– Воображаю, – сказал Адамберг.

– Так вот, Ролан часто приходил с ножом и сразу отрезал лягушке голову. Кровища хлестала. Ну да, результат был тот же самый, но нам не нравился его способ. Потом он стирал кровь с лезвия травой и уходил. Как будто хотел показать, что может сделать это лучше всех нас.

Андре в который уже раз «освежал» свою рюмку, а Адамберг старался пить как можно медленнее.

– Было одно «но», – продолжал Андре. – Ролан – каким бы послушным он ни был – обожал своего отца. За это я поручусь. Он терпеть не мог, когда драконша издевалась над Жераром. Он ничего не говорил, но я часто видел, как он сжимает кулаки во время игры, когда она роняет свои фразочки.

– Он был красив?

– Как звезда. Все местные девки за ним бегали, не то что за нами, плюгавыми. Но Ролан на девчонок даже не смотрел, можно было подумать, у него с этим не все в порядке. Потом он уехал в город учиться, как настоящий барин. Честолюбив был до ужаса.

– Он изучал право.

– Да. А потом случилось то, что случилось. В этом доме было столько зла, что ничего хорошего просто не могло получиться. На похоронах бедного Жерара его жена слезинки не пролила. Я всегда думал, что, вернувшись домой, она сказала одну из этих своих мерзких фразочек.

– А именно?

– Что-нибудь типа: «Ну вот, наконец-то мы избавились от этого мужлана…» Ролан, должно быть, слетел с катушек, он испереживался на похоронах. Я его не защищаю, но у меня есть свое мнение. Он потерял голову, схватил вилы отца и побежал за ней на первый этаж. Там все и случилось. Он убил белого дракона.

– Вилами?

– Так полагали, потому что на теле было три раны, а вилы исчезли. Жерар все время что-то с ними делал у себя в комнате, нагревал в огне, правил зубья, точил их. Он заботился о своих инструментах. Однажды Жерар сломал зубец о камень. Думаете, он купил другие вилы? Нет, приварил зубец на место. Он разбирался в металлах. А еще он вырезал картинки на рукоятках. Мари бесило, что его забавляют подобные глупости. Нет, это не было искусством, но рукоятки выглядели очень здорово.

– А что он рисовал?

– Да так, всякую детскую ерунду. Звездочки, солнышки, цветы. Ничего особенного, но он был человек чувствительный. Ему нравилось все украшать. Лопаты, мотыги, заступы. Его инструменты трудно было спутать с чужими. Когда он умер, я оставил его заступ себе на память. Лучше него я человека не знал.

Старый Андре принес заступ с отполированной временем ручкой. Адамберг внимательно изучил сотни рисуночков, вырезанных на дереве. Потертостью ручка напоминала столб-тотем.

– И правда красиво, – искренне сказал Адамберг, поглаживая черенок лопаты. – Понимаю, почему вы ею дорожите.

– Мне становится грустно, когда я вспоминаю Андре. Вечно он что-нибудь болтал и балагурил. А вот о ней никто не сокрушался. Я не раз спрашивал себя, не она ли это сделала. А Ролан узнал.

– Что сделала?

– Продырявила лодку, – пробормотал старый садовник, сжимая ручку заступа.

Мэр довез Адамберга на грузовичке до вокзала в Орлеане. Сидя в холодном зале ожидания, Адамберг ждал поезда и жевал кусок хлеба, чтобы перебить вкус самогонки, от которой жгло желудок. Слова Андре все еще звучали у него в голове. Унижение отца, его покалеченная рука, убийственное тщеславие матери. Будущий судья жил в тисках противоречий, они-то и испортили его, он жаждал изничтожить слабость отца, превратить слабость в силу. Убивая вилами, ставшими для него символом изуродованной руки. Фюльжанс унаследовал от матери страсть к подавлению, а от отца – невыносимую униженность слабого. Каждый удар смертоносных вил воздавал честь и славу Жерару Гийомону, побежденному, утонувшему в прудовой тине. Его последняя шутка.

Убийца не мог расстаться с украшенной Жераром ручкой вил. Удары должна была наносить рука отца. Тогда почему он не множил раз за разом убийство матери? Не уничтожал ее подобия? Женщин среднего возраста, злобных и деспотичных? В кровавом списке судьи были мужчины, женщины, юноши, зрелые люди и старики. А среди женщин – совсем молоденькие девушки, полная противоположность Мари Гийомон. Возможно, он желал властвовать над всем миром, нанося удары вслепую? Адамберг проглотил кусок ржаного хлеба и покачал головой. Нет, в этом неистовом истреблении был какой-то иной смысл. Убийства не просто вновь и вновь изничтожали давние унижения, они укрепляли мощь судьи, как и выбор родового имени. Оно возвышало, служило оплотом против слабости. Почему насаженный на вилы старик давал Фюльжансу ощущение силы и власти?

Внезапно Адамбергу захотелось позвонить Трабельману и подразнить его, сообщив, что он вытянул за ухо всего судью целиком и скоро доберется до содержимого его головы. Той самой головы, которую обещал принести майору на вилах, чтобы спасти от тюрьмы тощего Ветийе. Вспоминая, как злобно и агрессивно вел себя Трабельман, Адамберг испытывал жгучее желание засунуть его в высокое окно собора. Запихнуть туда верхнюю часть туловища, чтобы он оказался нос к носу со сказочным драконом, с чудовищем из озера Лох-Несс, с рыбой из озера Пинк, с жабами, миногой и другими тварями, которые начали превращать жемчужину готического искусства в настоящий зоопарк.

Увы, слово не воробей, и никакое окно, даже готическое, ничего тут не исправит. Если бы все было так просто, каждый оскорбленный гражданин страны прибегал бы к этому способу и во Франции не осталось бы ни одного свободного окна, даже самого маленького окошка в деревенской часовне. Трабельман был недалек от истины. Той самой истины, которую он начал постепенно осознавать, благодаря неоценимой помощи Ретанкур в кафе в Шатле. Когда вам помогает блондинка в погонах, это прочищает мозги, как сверло дрели. Трабельман ошибался только насчет «эго». Тут он ничего не понял. Потому что есть «я» и «я», думал Адамберг, идя по набережной. Собственное «я» и «я» родного брата. Возможно, стремясь защитить Рафаэля, он сам отстранялся от мира, существовал в отдалении от других людей, в невесомости. И, разумеется, вдали от женщин. Сойти с этого пути означало бросить Рафаэля, позволить ему умереть в одиночестве в его берлоге. Поступить так Адамберг не мог, вот и отказался от любви. Или разрушил ее? Неужели он не оставил от нее камня на камне?

Комиссар смотрел на втягивавшийся в здание вокзала поезд. Больной вопрос, ответа на который он не знал, выталкивал его прямиком в ужас перевалочной тропы. И ничто не доказывало присутствия там Трезубца.

Свернув на улицу, где жила Клементина, Адамберг щелкнул пальцами. Не забыть рассказать Данглару о древесных лягушках из пруда в Коллери. Он наверняка обрадуется, узнав, что с лягушками тоже получается. Бах – и взрыв! Правда, звук чуточку другой.

С лягушками пришлось повременить. Не успел он войти, как позвонила Ретанкур и сообщила о смерти Микаэля Сартонны, молодого уборщика, который обычно наводил порядок в отделе с пяти до девяти вечера. Он не появлялся два дня, к нему домой послали сотрудника, и выяснилось, что кто-то убил его двумя пулями в грудь из пистолета с глушителем.

– Ограбление, лейтенант? Кажется, Микаэль приторговывал наркотой.

– Возможно, но богачом он не был. Если не считать той суммы, которая поступила на его счет тринадцатого октября, через четыре дня после публикации в «Эльзасских новостях». При обыске мы нашли у него новехонький ноутбук. Не забывайте – Микаэль неожиданно попросил отпуск на две недели в тот самый момент, когда мы ездили в Квебек.

– Шпион? Но мы полагали, что очистили ряды.

– Значит, мы ошиблись. Или к Микаэлю обратились после Шильтигема – он добывал информацию, следил за нами в Квебеке, проник к вам в квартиру.

– И совершил убийство на тропе?

– А почему нет?

– Не думаю, Ретанкур. Даже если я действительно был на тропе не один, судья никогда не позволил бы какому-то подмастерью мстить его «любимому» врагу.