Страница 8 из 21
По идее, от дыма пчелы должны были опьянеть, расслабиться и потерять бдительность. Так было написано в справочнике. Но пчелы почему-то не пьянели.
– Может, наддашь? – подсказал кто-то снизу.
Муссолини наддал. И вскоре исчез в дыму вместе со всем своим роем.
Люди в толпе закашлялись.
– Эй, Муссолини! – закричал сосед сдавленным голосом. – Там в углу сено. Прошлогоднее. Чиркнешь – и кранты.
Муссолини перестал дымить и спустился вниз. Отдышаться.
Снял маску. Лицо его почернело, и теперь он стал похож на предводителя движения рабов против засилья белых эксплуататоров.
– Они сейчас возбуждены, – заявил он, размазывая копоть по лицу. -Брачный сезон. Сами понимаете. На дым не реагируют.
– А может, тогда водичкой? – предложил кто-то.
– Точно! – воскликнул сосед. – Надо полить их водой, тогда крылья у них намокнут и они все попадают. И там ты уже найдешь свою матку.
– Разве можно их водой? – усомнился Каркен.
_ Конечно! – встрял Оратай. – Вон бабочка: намокнет под дождем -и летать уже не может. Валяется. И все они так. Они ж все, по сути, мухи. Просто полосатые.
Муссолини почесал взмокший затылок. Идея ему не очень нравилась, но в ней что-то было. Поливать пчел водой он еще не пробовал, но по законам физики вроде как все сходилось. От воды крылья тяжелеют, и в дождь мухи действительно не летают.
Сбегали за водой. Муссолини надел снова свою маску и полез с полным ведром к пчелам.
Приблизившись к улью вплотную, он остановился, как матадор перед быком, и изготовился. Все снова затаили дыхание. Муссолини подождал чуток и, размахнувшись, жахнул ведро воды в самую гущу.
Затем произошло вот что.
Рой черной тучей взметнулся под самую крышу и завис. Погудел там секунду-другую, выискивая, надо полагать, врага, и со страшным воем бросился на странный силуэт с ведром.
Муссолини заорал так, что толпа, стоявшая внизу, разом кинулась врассыпную. И вроде как рванули в разные стороны, но почему-то все смешались в кучу и попадали друг на друга. Все: бабы, мужики, дети… Крик, ор, мат…
Муссолини забыл про лестницу и, как заправский каскадер, лихо сиганул с четырехметровой высоты вниз. Приземлился на спину соседу, и они вдвоем покатились по земле.
Сосед сориентировался первым и шмыгнул в сарай.
Муссолини побежал в огород, геройски унося пчелиное облако за собой. Кукуруза вмиг проглотила его с головой. Откуда-то из самых краев огорода донеслось удаляющееся:
– Робеспьер-р-р!…
…Через пару дней Муссолини выписали из больницы и он снова сидел в кругу насвайщиков.
Помалкивал.
Седые джигиты рассуждали о преимуществах социализма перед лицом надвигающегося коммунизма.
Муссолини вяло слушал, гоняя травинкой муравьев, а потом, когда наступила пауза, задумчиво так произнес:
– Вот возьмем, к примеру, лошадь. Или даже корову…
Все разом повернулись к нему.
– Может, не возьмем? – попытался слабо возразить Каркен.
– Нет, мы возьмем, – поднажал Муссолини, и все, тяжко вздохнув, приумолкли.
– Вот сколько корова приносит телят? – принялся рассуждать Муссолини – и сам же себе ответил: – Одного. Ну двух от силы. Так?
Насвайщики покорно молчали. Они знали: лучше не встревать.
– Лошадь – то же самое. В год одного жеребенка. Это еще максимум.
Пауза.
– А свинья? – выдал наконец Муссолини и обвел всех характерным своим взглядом.
– Что – свинья? – устало отозвался Оратай.
– Она за раз может метнуть с десяток!
– Э-эй, айналайын, – как можно мягче возразил Каркен. – Где ты видел, чтобы казахи разводили свиней?
– Ой, да робеспьер-р т-твою мать, – выругался тепло Муссолини. – Мир ведь не стоит на месте. Прогресс. Все меняется, все движется. Надо же шевелить мозгом. А вы тут все сидите со своим насваем…
Когда Муссолини умер, хоронили всем селом.
Директор совхоза толкнул трогательную речь. Директор школы заплакал. И соседи заплакали. И даже Оратай заплакал. Он оставался последним из той компании насвайщиков.
А потом, когда раздавали по обычаю вещи, кому-то костюм Муссолини достался, кому-то пальто, кому-то маска, а кому-то дымарь…
А вот улей никому не понадобился. Он так и остался стоять в самом дальнем углу сада. Возле старой вишни.
Со временем пчелиный домик осел и скосился набок. Трава обступила его со всех сторон, и он стал походить на хижину, которую оставили гномы.
Смешной такой игрушечный домик. Старый. Потрескавшийся. Пустой…
Кто хоть раз резал себе вены или стоял на краю высотки, кто глотал пачками таблетки или включал газовые конфорки… Короче, кто балансировал на грани, тот меня поймет.
Кого-то спас врач, кого-то сосед, кого-то друг, кого-то просто прохожий.
А меня вот спас Маугли…
Но лучше обо всем по порядку.
Баба Валя – белый колдун – говорила мне, что малодушие свойственно душам порывистым и импульсивным. А еще она говорила, что самоубийство – это грех и человек не имеет права прерывать собственную жизнь. Это – удел господа. Он дал, он и заберет обратно. Таково правило. А тех, кто сам наложил на себя руки, там, наверху, не любят. Потому что они нарушают установленный порядок: у каждого ведь свой черед. Кто нарушает очередность, тому нет божеского благословения. И томятся души внеочередников в приемной у господа, и ждут – что там с ними решат. Ясно одно: хорошего не жди. Отправят к чертям собачьим на сковородку – и жарься там в собственном соку…
Но в тот день я об этом не думал. Меня жгла обида.
Корова наша, дура, забралась в огород и обожралась клевера. Кто-то, видимо, забыл закрыть калитку в саду, вот она и забрела. Когда я пришел со школы, она уже лежала посреди картофельных рядов, широко растопырив ноги. Живот ее странно вздулся. Она таращила глаза и задыхалась.
Мать накинулась на меня с прутиком и больно отхлестала по ногам. Я даже не сразу сообразил – за что?
– Вот я тебе! – пригрозила она, когда я метнулся по лестнице, приставленной к сараю, на крышу.
И ушла. В огород. Там она принялась ходить кругами у раздувшейся коровы, плакать, причитать и гладить ее по бокам. Понятно было, что дела плохи. И Мусабек – сосед (его позвали уже) – сидел рядом на корточках и точил о брусок свой нож.
Он был мастером этого малоприятного дела. Его обычно звали на свадьбы или похороны. Мусабек резал скот быстро и умело. Его за это уважали. Лично я его за это дьявольское умение втайне ненавидел. Если он где-либо появлялся, значит, ясно: прольется кровь.
Смотреть дальше на весь этот кошмар мне больше не хотелось, и я ужом соскользнул по лестнице вниз. Там нашел в сарае смотанный аркан и поплелся в сторону лощины. Было у нас в ауле такое жутковатое место: глубокий овраг, утопавший в густом бурьяне и зарослях колючей ежевики.
Ермек Турсунов с мамой Куляй Жанузаковой у Дворца им. Ленина.
Алма-Ата. 1971 год
Слезы душили меня. Я вытирал их тыльной стороной руки и шел навстречу судьбе. Я твердо решил: дальше жить незачем. Нет в жизни справедливости. Нет, не было и не будет. И в школе ни за что кол поставили, хотя я урок выучил. Просто от волнения забыл. А волновался я, потому что Раушанка не ответила мне на записку, в которой я предлагал ей покататься на велосипеде. Она уже на третью мою записку не ответила, и это означало только одно: я ей неинтересен. Да и никому я не интересен. Вон даже домашним… А значит – в чем смысл продолжать всю эту бодягу? Вот повешусь – и узнают тогда. И поймут – какой я был золотой. И всем станет меня жалко. И стыдно. Стыдно за свое бессердечие и слепоту. И захочется меня любить, а меня уже нету…
Была среда. Два часа пополудни. Самое время свести счеты с жизнью.
За логом толпились нестройной компанией сливы. И дикая вишня. И урюк.