Мечтатели не предают

– Вывез. – Молот Великана прилетает между лопаток. Я падаю на мокрую траву. Кровь горит в венах.

Дом стоял на отшибе. На юг – поле. На север – заброшенный скотомогильник. За ним – кривая линия домов. Живых окон наперечет. Помощи не ждали.

Перекрытия рухнули. В глотку пожара соскользнули пластины шифера. Искры взлетели к облакам и расплавили паутину лунного света.

По инерции мы таскали ведра из колодца и врубили садовые шланги. В ответ дух огня распускал все новые и новые пряди, которые опадали на раскаленные кирпичные стены.

И дом исчез быстрее, чем намек на любовь сегодня ночью.

– Хорош. Сгорело, – остановил нас Великан.

Рассвет. Она, сложив на ладонях орнамент слез, покидала меня. Просвет голубых глаз отразил прямоту лукавого сердца.

– Скажи хоть слово. Слышишь?

Нас разделял один шаг, а через 48 часов – на три миллиона девятьсот семьдесят три тысячи больше.

КД – только так. Я не выдам истории ее имени. Она протянула на прощание ладонь. Я приставил пальцы к запястью, отмерил шесть секунд и умножил удары пульса на десять. Я искал ответ – волнуешься ли, участилось ли, переживаешь… Шестьдесят ровных и последовательных ударов. Под их бой черешневые губы коснулись моих – близостью безвредной, как пожар июльского полдня.

Мякоть поцелуя отпряла от лица, и я нащупал во рту горечь. Она обволокла нёбо исцелительным, как плацебо, заветом – воротиться до того, как исчезнет наше восемнадцатое лето.

Я еще чего-то жду под обгоревшими ветвями яблони. Огонь лишил ее плодов грядущего августа. В свете фар цветут бусины крови на шелке ее коленок.

– Я вернусь в августе. У нас останется целый месяц, – говорю и не верю.

На прощание КД обмотала мне руку шейным платком. Роскошный кубический узор приник к ране. Она напитала его темной влагой. Ткань потеряла цвет, и узор было не различить, когда автомобиль такси, качаясь в проселочной колее, дополз до поворота на большую дорогу, которая вела в город и дальше к разлуке.

На земле коченела тень дома. Лучи зари проткнули темень, нависшую над полем. А дальше, на огрызке горизонта, чернели купол и погост.

– Засунули в Москву на стажировку. Торговая контора. Повезет – останусь до августа.

– Буду зубрить матан, чтобы перевестись в нормальный универ. Здесь будущего нет.

– С тобой все ясно, бездельник. В Лондон.

– Ты же туда не собирался. Чё изменилось-то? Решил свалить?

Планы в силе, отвечаю. Я же прошел отбор в программу стажировки к рабам из большой четверки. Считай, на руках премиальный абонемент в фитнес-центр, чтобы накачать извилины перед марафоном к наградному сколиозу, преждевременной алопеции, усталостным трещинам в металлических доспехах сердца. Скука, бездельник.

Наши голоса иссякли. Угли юности истлели. Два-точка-ноль-точка-ноль-точка-пять. Гимн здесь и сейчас. Первое и свободное лето. Осталась формальность – проститься и разъехаться на девяносто два дня.

Великан качнулся вперед, вдавил жирные ладони в подлокотники и вытолкнул тело вверх. Он махнул в сторону машины и прищелкнул над дугой рыжих бровей. Повинуясь его жесту, над нами погасла последняя гирлянда заутренних звезд.

– Погнали. Здесь ловить больше нечего.

Ключ покромсал замок зажигания. Мотор прокашлялся, зарычал. Я стыкуюсь. На память от ремня безопасности – осколок пряжки.

Наш караван гремит по рокаде. Ее оттеняют ряды столетних сосен. Бездельники распахнули окна и выкрутили стерео до предела.

– …вдохну лениво дым. Ды-ды-дым?!

Мы бросили машину у спуска к реке и пошли к утесу. От обвала его удерживал каркас сосновых корней. Местами их оголил ветер, и они выступали на песчаном покрове как забальзамированные конечности рептилий.

Вода ушла. На мокрых залысинах дна блестела битая слюда бутылок. Утес остался за спиной. Он заслонил и бетонную будку береговой охраны, и барьер волнолома.

– Тормози. Давай тут.

Я завалился на песок. Вслушался, как гудит конвейер реки. Монотонные звуки шли из-под земли и вибрировали на лопатках, как мантра на губах монаха.

Я приподнялся на локтях и посмотрел через пробитый щит – предупреждение, что нельзя заплывать за буйки. В его рамке были мои бездельники. Они смывали порох пожара. Черные струи падали в реку. Она вбирала их оттенок, а потом волны, шедшие от берега, возвращали воде прежний цвет.

Сейчас как памятная открытка.

Я пошел к ним. Холодный песок отзеркалил рисунок волн. Пятки скользили на подводных гребнях. По левую руку, если присмотреться к горизонту, проступал изгиб реки. Я всмотрелся в бело-синюю даль. За ней мне виделись и паром, и пристань, и…

…и дом на том берегу. Глаза полоснули зазубрины кошмара: ее тело на лакированных досках. Ручеек крови разделил квадрат лунного света. Халат нараспашку – страх смерти и наготы. Наутро мы уехали из дома, в который я с того дня не возвращался.

Плюх. Стопа юркнула в яму. Тело, повинуясь незримой силе, кануло вниз. Вода потекла в ноздри. Легкие сжало, точно апноэ продлилось дольше обычного и пробудило сначала первородный испуг и лишь затем – сознание.

Сейчас – уже прошло.

Это все, о чем я успел подумать.

Река – или боязнь ее – вытолкнула меня на поверхность.

Великан орет. Встречный ветер возвращает выкрик обратно отправителю, приглушив буквы.

– …Пи…

– Что?

Он вопит в мегафон ладоней, но порыв ветра вновь прерывает крик.

– …здец…

Я киваю. Да, бездельник, так и было сейчас.

Я развязываю платок КД. Волны подхватывают его и несут за собой. Кровавый след тянется за впитавшей его тканью, но вскоре он исчезает в бликах солнца на поверхности воды.

Мы развели костер и проводили вечер на берегу. Оранжевое пламя пульсировало в темноте, выхватывая наши лица.

– Этим летом облом. В Штаты пускают только после второго курса. Первокурам нельзя, – говорю.

– Пиши письма, бездельник.

– Помните Тумана? На год или два старше. Он еще выкрасил башку цветными перьями, как попугай.

– Да, терся у деканата все время.

– Тип горбатился восемнадцать часов на стройке где-то в Вирджинии.

– Северной Каролине так-то.

– Какая разница. Заработал на тачку. Точно тебе говорю – маза. Следующим летом выдвинемся в Америку толпой и поднимем бабки.

Воздух впитал разнолесье голосов и, слив их в единый поток, бросил на волну, что шла по течению реки к другому берегу – темному и неподвижному. Вода была прозрачная и чистая, и свет звезд проходил сквозь нее до самого дна.

Время пришло. Я обнял бездельников, родных и навсегда молодых, как и мое восемнадцатое лето.

– Слушай, не про деньги, я… – Великан задрал руку, чиркнул ей по затылку и убрал в карман. – Потом договорим. Когда вернешься.

По спине пробежал холод, как и всегда бывает, когда отходишь от костра и ночь забирает его тепло.

– Снег! – крикнул в спину Великан. – Говорят, улицы уже завалило.

Я вернулся домой на такси. Кварталы сбросили на асфальт трафаретные тени. Битые пиксели окон погасли. Сновидения тяжелой промышленности окутали город.

Скоро я забуду об этом. Может, и навсегда.

Я остановился у двери домофона и посмотрел во двор. Черную землю застелил июньский снег – тополиный пух. Белесый вихрь кружил от фонаря к скамейке и дальше к тропинке, что вела к гаражу. Теплый и пушистый вьюнок упал в раскрытую ладонь. Я скатал и убрал его в карман.

2. НАУКА ПРОЩАНИЯ

Мясистые набалдашники локтей трут скатерть. Крошки впиваются в белоянварскую кожу. Она краснеет. За стеной орет футбольный комментатор:

– Три минуты добавил арбитр к основному времени.

Я прибавляю в горле громкость, чтобы перекрыть вопли комментатора, и повторяю слово за словом.

– Паспорт.

Локоть вперед.

– Карточка.

Локоть назад.

– Наличные.

Мама молчит. Качели локтей пошатывают стол, поднимая волну в чашке чая. Она бежит к золотой кайме, оставляя за собой след перезаваренного ассама.

На ручке чашки болтается портрет индийской принцессы. Мама обматывает ее шею нитью от чайного пакетика.