Страница 10 из 11
Когда я приблизился, он сказал:
– Пожалуй, свирепее твари я не видывал, разве только когда одна скво из племени апачей точила зуб на полукровку по прозвищу Заноза – тот разделался с ее сынишкой, которого выкрал во время набега, стремясь показать, что не забыл, как его собственную мать пытали огнем. У той скво на лице было такое же миленькое выражение. Она выслеживала Занозу больше трех лет, пока наконец воины из ее племени не поймали его и не отдали ей в руки. Говорят, ни один человек, будь то белый или индеец, не умирал под пытками апачей так долго. Один только раз я видел, как она улыбалась, – перед тем, как ее прикончил. Я вошел в их лагерь как раз в тот момент, когда Заноза собирался отдать концы, и он не горевал по поводу своей участи. Он был парень суровый, и хотя после того случая с ребенком я с ним знакомства не водил – скверное вышло дельце, а он, должно быть, был белым, поскольку выглядел как белый, – я понял, что он расплатился за все сполна. Черт меня побери, но я взял кусочек его кожи – его напоследок еще и освежевали – и сделал себе бумажник. Вот он! – И американец похлопал себя по нагрудному карману пиджака.
Пока он говорил, кошка не оставляла отчаянных попыток взобраться на стену. Она разбегалась и затем прыгала, достигая подчас неимоверной высоты. Каждый раз она тяжело падала на землю, но, словно не замечая этого, с новой силой начинала все сначала; и с каждым падением ее облик становился еще ужаснее. Хатчесон был человек мягкосердечный – мы с женой уже успели понять это по той доброте, что сквозила в его отношении и к животным, и к людям, – и его явно обеспокоило то остервенение, в которое впала кошка.
– Ну и ну! – сказал он. – Похоже, бедная животина совсем вне себя. Ладно, ладно! Бедненькая, это вышло случайно – хотя твоего малютку все равно не вернуть. Я ни за что на свете не совершил бы такого намеренно. Вот лишнее доказательство того, каким неуклюжим дураком может оказаться человек, когда захочет позабавиться! Видать, руки у меня такие кривые, что даже с кошкой мне не поиграть! Ну что, полковник! – У него была милая манера раздавать титулы налево и направо. – Надеюсь, ваша жена не держит на меня зла из-за этого досадного недоразумения? Ведь я совсем не хотел, чтобы такое произошло.
Он подошел к Амелии и пустился в извинения, а она с присущим ей добросердечием поспешила заверить его, что вполне понимает – все вышло случайно. Затем мы втроем снова подошли к ограждению и посмотрели вниз.
Кошка, потеряв Хатчесона из виду, отошла на другую сторону рва и присела, точно готовясь к прыжку. И впрямь, едва заприметив его, животное прыгнуло – со слепой, безрассудной яростью, которая показалась бы карикатурной, не будь она столь пугающе неподдельной. Кошка уже не пыталась вспрыгнуть на стену, а просто бросалась в сторону Хатчесона, как будто ненависть и злоба могли придать ей крылья, чтобы преодолеть это огромное расстояние. Амелия, как и подобает женщине, приняла происходящее очень близко к сердцу и предостерегающе сказала Элайасу П.:
– Поберегитесь! Эта кошка попыталась бы вас уничтожить, окажись она здесь; в ее глазах – убийство.
Тот весело рассмеялся.
– Простите, мэм, – сказал он, – но не могу удержаться. Вообразите, чтобы человек сражался с медведями гризли и индейцами, остался невредимым – а потом его убила бы кошка!
Едва кошка услышала его смех, ее поведение полностью изменилось. Она уже не пыталась запрыгнуть или взбежать на ограждение, но спокойно отошла назад и, снова сев возле мертвого котенка, принялась вылизывать и ласкать его, словно живого.
– Глядите! – сказал я. – Таково воздействие поистине сильного человека. Даже это охваченное яростью животное понимает голос господина и смиряется перед ним!
– Как скво! – коротко отозвался Элайас П. Хатчесон, когда мы продолжили наш путь вдоль крепостной стены. Время от времени мы поглядывали вниз, и каждый раз видели, что кошка следует за нами. Поначалу она то и дело возвращалась к мертвому котенку, а затем, когда расстояние стало увеличиваться, взяла его в зубы и так направилась дальше. Однако через некоторое время мы увидели, что она следует за нами в полном одиночестве; очевидно, она где-нибудь спрятала тельце. Упорство кошки усилило тревогу Амелии, и она не единожды повторила свое предостережение; но американец всякий раз весело смеялся и наконец, видя ее озабоченность, произнес:
– Уверяю вас, мэм, не стоит бояться этой кошки. Я кое-что ношу при себе, да! – Тут он хлопнул по кобуре, висевшей у него сзади на поясе. – Чтобы вы не беспокоились, я пристрелю эту тварь прямо сейчас, и пусть полиция сколько угодно привязывается к гражданину Соединенных Штатов – дескать, он носит оружие незаконно!
Говоря, он посмотрел вниз, но кошка при виде его с урчанием отступила к клумбе и скрылась среди высоких цветов.
– Разрази меня гром, если эта тварюга не разумеет, что для нее хорошо, а что плохо, получше многих христиан! – продолжал он. – Полагаю, только что мы видели ее в последний раз! Спорим, теперь она вернется к своему мертвому детенышу и вдали от чужих глаз устроит ему погребение!
Амелия ничего больше не говорила, опасаясь, как бы он из мнимого доброжелательства к ней не исполнил свою угрозу и не застрелил кошку; итак, мы направились дальше и ступили на деревянный мостик, ведущий к воротам крепости, от которых пролегала крутая мощеная дорожка к пятиугольной Пыточной башне. Переходя мостик, мы опять увидели внизу кошку. Когда она заметила нас, то вновь разъярилась и отчаянным усилием попыталась взобраться на крутую стену. Взглянув на нее, Хатчесон рассмеялся и сказал:
– Ну бывай, старушка! Извини, что причинил тебе боль, но со временем ты оправишься! Всего хорошего!
Мы проследовали длинным темным арочным проходом и прошли в ворота крепости.
К концу осмотра этой старинной достопримечательности, испортить которую не смогли даже благонамеренные усилия реставраторов сорокалетней давности, приверженцев готического стиля, – хотя следы их работы выделялись ослепительной белизной, – мы, казалось, уже напрочь забыли неприятное утреннее происшествие. Старая липа, чей могучий ствол искорежили без малого девять столетий, глубокий колодец, в давние времена пробитый в сердцевине горы узниками, и прелестный вид, открывавшийся с городской стены, откуда мы слушали многочисленные нюрнбергские колокола, звонившие в течение почти целой четверти часа, – все это способствовало тому, что случай с убитым котенком изгладился из нашей памяти.
В то утро мы были единственными посетителями Пыточной башни, – по крайней мере, так сказал престарелый смотритель, – и поскольку она оказалась целиком в нашем распоряжении, нам удалось обследовать ее более подробно и тщательно, чем было бы возможно в других обстоятельствах. Смотритель, не рассчитывавший в этот день на какие-либо иные источники дохода, готов был исполнять все наши прихоти. Пыточная башня – место поистине мрачное даже теперь, когда тысячи посетителей наполнили ее жизнью и радостью; но в то время, о котором я рассказываю, она обладала обликом в высшей степени угрюмым и жутким. Повсюду лежала пыль веков, а мрачные и ужасающие воспоминания, казалось, были физически ощутимы, что весьма порадовало бы пантеистическую душу Филона или Спинозы. Нижняя зала, куда мы вошли, в обычном состоянии, очевидно, была наполнена почти что осязаемой тьмой; даже горячий солнечный свет, вливавшийся внутрь сквозь открытую дверь, словно бы терялся среди мощных стен и являл взору лишь каменную кладку – шершавую, как будто строительные леса разобрали совсем недавно, но затянутую пылью и кое-где отмеченную темными пятнами, которые могли бы рассказать ужасающую повесть, исполненную страха и боли, – если бы стены умели говорить. Мы были рады, когда по запыленной деревянной лестнице поднялись наверх, а смотритель оставил входную дверь открытой, чтобы путь наш озаряла не только одна лишь зловонная свеча с длинным фитилем, вставленная в настенный канделябр. Когда через открытый люк мы пробрались в верхнюю залу, Амелия прижалась ко мне так тесно, что я прямо-таки почувствовал биение ее сердца. Должен сказать, что я в свою очередь не удивился ее страху, так как это помещение было еще страшнее нижнего. Оно было несколько лучше освещено, но этого света хватало лишь на то, чтобы разглядеть жуткую обстановку. Радоваться ему и любоваться окрестными видами, по замыслу строителей башни, могли, вероятно, лишь те, кто добирался до самого верха. Там, как мы заметили еще снаружи, располагался ряд окон, пусть и, по средневековому обыкновению, маленьких, тогда как в других местах башни были только немногочисленные узкие бойницы, типичные для оборонительных сооружений того времени. Эти окна лишь освещали залу, но находились столь высоко, что из-за толщины кладки ниоткуда невозможно было разглядеть небо. На подставках или просто вдоль стен стояло довольно много больших двуручных мечей с широкими клинками и острыми лезвиями – такими орудиями пользовались палачи. Рядом располагались несколько плах, на которые приговоренные клали шеи, и в тех местах, где сталь пробивалась сквозь преграду плоти и всаживалась в дерево, виднелись глубокие зарубки. По всей зале в беспорядке были расставлены многочисленные пыточные приспособления, при одном взгляде на которые ныло сердце, – сиденья, утыканные шипами, причинявшими резкую и нестерпимую боль; кресла и ложа с тупыми выпуклостями, что с виду доставляли меньше страданий, но воздействие оказывали хотя и не столь быстрое, но такое же сильное; дыбы, пояса, башмаки, перчатки, ошейники – все предназначенное для самых изощренных истязаний; стальные сетки, в которых голову медленно сдавливали, при необходимости превращая ее в месиво; длинные копья с крючьями и зазубренными лезвиями, состоявшие на вооружении у городской стражи старого Нюрнберга; и многие, многие другие орудия, созданные для того, чтобы человек мучил человека. От ужаса Амелия побледнела как полотно, но, по счастью, не лишилась чувств: утомившись, она присела на пыточное кресло, но тут же с криком вскочила, и всю дурноту как рукой сняло. Оба мы сделали вид, что она огорчилась из-за ущерба, который нанесли ее платью пыльное сиденье и ржавые гвозди, и мистер Хатчесон с добродушным смехом принял такое объяснение.