Место под солнцем

Но всё, что он мог сделать в тот момент, это ощеренно и напряженно ждать прихода мучителей, злясь на свою беспомощность. Однако, когда занавеска, наконец, колыхнулась, впуская фигуру в белом халате, Мейс практически зарычал, уже ничуть не скрываясь и не задумываясь о последствиях. Потому что к нему приблизилась почему-то совсем не удивленная его внешностью, сейчас не скрытой совершенно ничем, кроме дурацкой простыни, и тепло улыбающаяся девушка, держащая в руках лоток с медицинскими принадлежностями.

Она обратилась к нему на арабском, спрашивая о самочувствии и о том, как его называть. С явным чужестранным акцентом. И была не похожа ни на кого из этих краев. Потому что не носила ни закрытой одежды, ни даже платка на своей белокурой голове. Ее серые ясные глаза с любопытством и загоревшимся огоньком пробежались по его застывшему в неприязни телу и снова уставились на его лицо.

— Мистер… Я не знаю вашего имени, — мягко повторила она на арабском и бесцеремонно протянула руку к его лбу, от чего Мейс дернулся и разве что не укусил ее. — Вы в безопасности, успокойтесь. Вы в полевом госпитале Красного креста под Саадой. Мы не причиним вам вред. Наоборот, я здесь, чтобы поставить вас на ноги, потому что вы серьезно ранены! А теперь плановый осмотр и вечерние лекарства, — и она с улыбкой тряхнула лотком, загремевшим наполненными шприцами.

Мейс был настолько ошарашен, что мог лишь зло шипеть и беспомощно дергаться от каждого ее прикосновения. Где он? Какой еще госпиталь? Что ей нужно от него? Почему она откидывает эту чертову простыню до пояса и смотрит на него так, словно не сильно замечает его огненную шерсть, мечущийся хвост, мохнатые уши и все то, что так контрастировало с ее гладкой белой кожей и человеческими чертами? Она с ним играет? Усыпляет его бдительность? Ну конечно! Два укола в плечо он предотвратить просто не смог, а там явно какой-то чудовищный яд для их экспериментов! И следом за ней придут уже хладнокровные ученые препарировать его инопланетные останки.

Но девушка лишь напоила его водой, которую он едва не выплюнул со злости ей в лицо, но в последний момент сдержался, и покинула его до самого утра. Или когда он там пришел в себя после тяжелого сна под седативным препаратом и от общей слабости после пулевого ранения. Она явилась вновь одна и снова с лекарствами и легкой улыбкой.

— Очень надеюсь, что ты не будешь таким же неприветливым, как вчера, — и она присела на край его койки, раскладывая свежие бинты на небольшой тумбочке рядом. — Потому что сейчас нам предстоит перевязка и легкий завтрак. Ты так и не хочешь мне сказать, как тебя зовут? Я Дженни из Манчестера, волонтер в международном комитете Красного креста, — ее улыбка озарила необычное земное лицо, и Мейс с удивлением обнаружил на ее коже какие-то забавные рыжие пятнышки вокруг носа и скул.

Черт. Ему было сотни раз плевать, как ее зовут! Он хотел знать, что им всем (кого он так и не видел за своей занавеской) было от него нужно! И почему они не оставили его сдохнуть! Поэтому стоило девушке откинуть простыню и потянуться руками к его плечам, чтобы помочь подняться с койки, как Мейс угрожающе зарычал и оскалился. Пусть считают его хоть самим чертом, или кто там у них самый страшный и отвратительный! Только не нужно его трогать. Но ловкие теплые ладони бесстрашно ухватили его под мышками и заставили сесть, несмотря на то, что Мейс был явно выше нее на целую голову и тяжелее раза в два.

Дженни никак не реагировала ни на его шипение, ни на злые взгляды и ловко делала свое дело: разматывала повязку, обрабатывала едва затянувшуюся и зашитую грубыми нитками рану, забинтовывала вновь. И все это время напевала какую-то незнакомую ему приятную песенку, словно перед ней был не удивительный мохнатый пришелец, а беспомощный младенец. И это бесило еще сильнее. Как и любое прикосновение хрупких ладоней, мягкого бедра и даже округлой груди, которой она задела его, когда укладывала обратно.

Мейс стойко молчал, мечтая о том, чтобы она сгинула подальше и позвала земных эскулапов, но не будила в нем те потаенные черные волны, которые ему с годами удалось затолкать как можно глубже и дальше от своего сознания и неправильного, бракованного тела. Но черт подери! Она приходила вновь и вновь! Перевязывала, кормила наваристым супом и какой-то незнакомой ему кашей, пичкала лекарствами и каждый раз улыбалась ему и рассказывала невыносимую ерунду, от которой хотелось зажать ее губы ладонью, чтобы она замолчала.

И раз за разом все чаще касалась его. И если поначалу это были вынужденные прикосновения, которые он терпел, с усилием сжимая в кулаке простыню, то потом она намеренно задерживалась у его койки и протягивала руку к его лицу, чтобы провести пальцами по взмокшим от духоты шерстяным прядям загривка. Или оглаживала его широкие мохнатые плечи и грудь, очерчивая линию ключицы и задумчиво разглядывая его тело. Или едва ощутимо скользила вдоль бинтовой повязки по его каменевшему торсу, заставляя его вдыхать сквозь зажатые зубы.

Мейс хотел выть и рычать, чтобы прогнать ее от себя, чтобы она прекратила эту унизительную пытку, чтобы перестала обращаться с ним как с диковинной зверушкой! Потому что раз за разом это будило в его теле те самые опасные и постыдные импульсы, заставлявшие его до боли прикусывать язык и зажмуривать глаза, чтобы не издать ни звука и не спугнуть ее. Ибо ее прикосновения, близость, тепло и даже легкий аромат сладковатой кожи, видневшейся в вороте белого халата, были жестоким наказанием, от которого он был не в силах отказаться.

Он искренне считал, что это какое-то испытание, эксперимент, в котором он должен был устоять, не показать того, что ее тело и их контакт неотвратимо волновали его и пробуждали в нем то, из-за чего однажды рухнула его жизнь на Марсе. Что, стоит ему показать свою реакцию, которая с каждым днем становилась все сильнее и очевиднее, как девушка рассмеется ему в лицо и поставит свой окончательный диагноз: низменный примитивный организм. Или как говорили на Земле: животное! Потому что то, от чего так изнывало теперь его тело, не должен хотеть нормальный марсианин! И, наверняка, землянин тоже.

Но он ничего не мог с собой поделать. И даже когда его руки обрели силу и способность как самостоятельно держать ложку, так и при надобности оттолкнуть от себя девушку, он не мог пошевелиться и со сбившимся дыханием позволял ее ладоням все смелее касаться своего тела. Пока однажды она не пробралась под простыню.

Кровь отхлынула от головы, и Мейс в момент рефлекторно перехватил ее запястье, выдохнув шумно и загнанно. И впервые заговорил:

— Что тебе нужно, Дженни? Почему ты меня не боишься? Ты же видишь, что я не человек!

Девушка, кажется, сильно удивилась, услышав, наконец, его хриплый и сердитый голос, но вовсе не смутилась от этих серьезных вопросов и склонилась к его уху, обдавая его волной тепла и своего аромата, от чего коричневые ноздри невольно расширились и задрожали.

— Я все отлично вижу, — шепнула она ему с улыбкой. — И о том, что за пациент лежит за этой занавеской, знаю только я и тот, кто тебя зашивал и обещал молчать. И поверь, я тебя ничуть не боюсь. А то, чего я хочу, ты вполне способен мне дать, хоть и не сегодня. Расслабься, тебе понравится.

И ее настойчивая ладонь выскользнула из его ослабевшего захвата и потянулась ниже, чтобы решительно обхватить его пробужденную мужскую плоть.

Мейс ослеп и оглох, настолько физические ощущения затопили его запылавшее в демоническом огне тело и стремительно умолкающее сознание. К бесам всю его жизнь! К бесам выдержку и последнее достоинство. Пусть его вышвырнут после этого на задворки галактики как сломанный второсортный биоматериал. Но сейчас, черт подери, он был в состоянии лишь задыхаться, захлебываться, тонуть в том, что с ним творила эта человеческая ладонь с гладкой кожей. Он рычал, метался и стонал в этой невероятной, прошивающей его электричеством пытке, пока не отпустил себя, чтобы окончательно отдаться удовольствию и бездыханно умереть в своем неоспоримом грехе.