Страница 49 из 57
Тютчев называет в “Письме о цензуре в России” сложившееся положение вещей “истинным общественным бедствием” и подчеркивает, что “нельзя чересчур долго и безусловно стеснять и угнетать умы без значительного ущерба для всего общественного организма”. Он формулирует здесь на опыте господства жесткой цензуры в последекабристскую эпоху один из непреложных, но “невидимых” законов, которые в нравственном мире мысли так же действенны, как и физические в материальном мире природы. По его представлению, жизнеспособность “общественного организма” православной державы как высшей формы государственного правления основывается на воплощаемой чистоте и высоте ее религиозно-этических принципов, без чего “вещественная сила” власти “обессоливается” и обессиливается и не может, несмотря на внешнюю мощь, свободно и победно конкурировать с доводами своих серьезных и многочисленных противников. Более того, происходит своеобразная “путаница”, и нравственно не обеспеченные “стеснения” и механические запреты создают эффект “запретного плода”, в результате которого низкие по своей реальной, а не декларируемой сути и ценности идеи получают несвойственные им значение и популярность. “Всякое вмешательство Власти в дело мысли, — подчеркивает Тютчев, — не разрешает, а затягивает узел, что будто бы пораженное ею ложное учение — тотчас же, под ее ударами, изменяет, так сказать, свою сущность и вместо своего с п е ц и ф и ч е с к о г о содержания приобретает вес, силу и достоинство угнетенной мысли”. К тому же, замечает он в письме к И. С. Аксакову, под покровом ложного усердия вырастает порода “выродков человеческой мысли, которыми все более и более наполняется земля Русская, как каким-то газом, выведенным на Божий свет животворной теплотой полицейского начала”. Ср. сходную убежденность единомышленника Тютчева Ю. Ф. Самарина (выраженную им в предисловии ко второму тому собрания сочинений А. С. Хомякова) в двусмысленной и коварной роли внешних запретов небезупречной в нравственном отношении власти и соответственно духовной стесненности, когда “свобода принимает характер контрабанды, а общество, лишаясь естественно всех благих последствий обсуждения мнений, колеблющих убеждения и мятущих совести, добровольно подвергается всем дурным”. Сам Тютчев на посту председателя Комитета иностранной цензуры стремился не лишать то или иное сочинение его специфического содержания и привносить в него достоинство угнетенной мысли. Одним из многочисленных примеров тому может служить подписанный им отчет Комитета от 27 января 1871 г., где высказывается отношение к идеям Дарвина: “гораздо рациональнее предоставить делу критики опровергать ошибочность теории автора”, нежели ставить преграды на пути ознакомления с нею, уже получившей “всемирную значимость”. Общую логику Тютчева в необходимости свободного и талантливого противовеса нигилистическим тенденциям может пояснить следующий вывод М. Н. Каткова: “Одних запретительных мер недостаточно для ограждения умов от несвойственных влияний; необходимо возбудить в умах положительную силу, которая противодействовала бы всему ей несродному. К сожалению, мы в этом отношении вооружены недостаточно”.
По Тютчеву, без положительной духовной силы, без живой христианской основы “умаление умственной жизни в обществе неизбежно оборачивается усилением материальных аппетитов и корыстно-эгоистических инстинктов”. Поэтому “существенная задача заключается в том, чтобы Власть сама в достаточной степени удостоверилась в своих идеях, прониклась собственными убеждениями”.
Здесь Тютчев снова проводит свою излюбленную мысль о том, что материальная сила Власти без “идей”, “убеждений”, оживотворяющего Духа иллюзорна и временна. По его убеждению, как “духовенство без Духа есть именно та обуявшая соль, которою солить нельзя и не следует”, так и Власть без глубокого нравственного сознания и примера теряет силу своего воздействия. “…Я говорю не о нравственности ее представителей, — уточняет он в письме А. Д. Блудовой, — более или менее подначальных, и не о нравственности ее внешних органов, составляющих ее руки и ноги… Я говорю о самой власти во всей сокровенности ее убеждений, ее нравственного и религиозного credo, одним словом — во всей сокровенности ее совести”. В противном случае, как писал независимо от Тютчева, но объективно в полном согласии с его углубленной логикой московский митрополит Филарет, “недостатки охранителей обращаются в оружие разрушителей”: “Примечаю и долг имею поставлять во внимание себе и кому могу, что мы много согрешили перед Богом охлаждением к православному благочестию, в чем особенно вредные примеры подаются из высших и образованных сословий, в ослаблении нравственных начал в жизни частной и общественной, в начальствовании, в строе, в области наук и словесности, роскоши и даже в скудости, — пристрастием к чувственным удовольствиям, расслабляющим духовные силы, — подражанием иноземному, большею частью суетному и несродному, чем повреждается характер народа и единство народного духа, — преследованием частной и личной пользы преимущественно перед общею. Умножившиеся грехи привлекают наказание, по реченому: накажет тя отступление твое (Иер. II, 19). Средства против сего: деятельное покаяние, молитвы и исправление. Недостатки охранителей обращаются в оружие разрушителей”.
Одну из важных причин ослабления садившегося на мель государственного корабля Тютчев видел в “пошлом правительственном материализме”, который, в его представлении, не только не являлся альтернативой “революционному материализму”, но оказывался его невольным и “невидимым” пособником. “Если власть за недостатком принципов и нравственных убеждений переходит к мерам материального угнетения, — отмечает он еще один “невидимый” закон духовного мира, — она тем самым превращается в самого ужасного пособника отрицания и революционного ниспровержения, но она начинает это осознавать только тогда, когда зло уже непоправимо”. Для предотвращения подобного развития событий Тютчев считал необходимым устранять властный произвол и чрезмерную опеку чиновничества, преодолевать “тупоумие” “во имя консерватизма” и открывать широкие возможности для творческого почина и личностной самодеятельности народа в рамках его органической связи с православными традициями и понятиями самодержавной монархии. По его убеждению, целям такого объединения под эгидой царя “публики” и “народа”, “государства” и “общества” и должно служить “просвещенное национальное мнение” печати, которое способно выражать не корыстные интересы и узкие устремления придворно-бюрократических кругов, а “великое мнение” целой страны и о котором применительно к внешней политике он размышляет в письме к A. M. Горчакову от 21 апреля 1859 г.: “Система, которую представляете вы, всегда будет иметь врагами тех, кто является врагами печати. Как же печати не стать вашей союзницей?..”
Тютчев призывал “не стеснять свободу прений, но, напротив, делать их настолько серьезными и открытыми, насколько позволят складывающиеся в стране обстоятельства”. В его сознании свобода дискуссий не противоречила принципам идеального самодержавия, которые искажались в реальной действительности и положительная сила которых должна, с его точки зрения, найти в общественном мнении достойных и талантливых выразителей, не стесненных рутиной казенных предписаний и субъективными опасениями чиновников. С его точки зрения, только в такой свободе и при наличии таких выразителей, не отягощенных той или иной корыстью, можно успешно противостоять оппонентам, использующим эффекты “запретного плода” и нарочитой “угнетенной мысли”, а также то свойство прессы, которое отметил А. Е. Тимашев (в 1857 г. писавший замечания на “записку…” Тютчева, а в 1868 г. ставший министром внутренних дел): “Пресса по существу своему есть элемент оппозиционный. Представляющий тем более привлекательности для общества, чем форма, в которую она облекает свои протесты, смелее и резче”.
Все подобные эффекты и свойства с особой наглядностью проявились в журналистской деятельности А. И. Герцена. 21 февраля 1853 г. в литографированном обращении “Вольное русское книгопечатание в Лондоне. Братьям на Руси” он извещал “всех свободолюбивых русских” о предстоящем открытии своей типографии и намерении предоставить трибуну “свободной бесцензурной речи”, а “невысказанным мыслям… затаенным стремлениям дать гласность, передать их братьям и друзьям, потерянным в немой дали русского царства”. В 1855 г. А. И. Герцен приступил к изданию “Полярной звезды”, в 1856 г. стали печататься сборники рукописных материалов “Голоса из России”, а с июля 1857 г. начал выходить “Колокол”, ставивший себе задачу практического влияния на ход общественной жизни в России и находивший наибольший отклик у читателей. В первом номере “Колокола” формулируется “триада освобождения” (“слова — от цензуры”, “крестьян — от помещиков”, “податного сословия — от побоев”), которое, по тогдашнему убеждению А. И. Герцена, необходимо для раскрепощения крестьянской общины как “архимедовой точки” на повороте России к “русскому социализму”. С этих позиций обсуждаются в начальный период на страницах “Колокола” различные факты текущей жизни, крестьянский вопрос, содержание конкретных правительственных актов, возможные реформы и т. п. Издание Герцена с быстро растущим тиражом не только доставлялось различными путями в Россию (несмотря на строгий таможенный надзор, преследование лиц, хранивших и распространявших запрещенную продукцию, и т. п.), но и успешно продавалось у книготорговцев многих крупных городов Европы, а также получило постоянно расширявшуюся на первых порах обратную связь и популярность.