Книги стихов

еще не тронутый молвой

со всеми в нем и с ним.

Как Ты веков ни трать,

Твой дух – начало всех начал;

Тебя крестьянин замечал,

и подбирал, и расточал,

чтоб снова собирать.

Как на винограднике, где гуще

лозы, прячется шалаш,

меж Твоих ладоней малой кущей

я таюсь, я ночь Твоя и страж.

Не чета смоковнице бесплодной,

мрамору земли перечить рад,

сколько урожаев ежегодно

Ты приносишь, дивный сад;

Небо средь ветвей благоуханно.

Ты меня не спросишь, как я тут…

Лишь Твои глубины неустанно

ввысь живыми соками текут.

С несотворенным Бог говорит,

молча из тьмы ему путь озарит.

Начало нашего естества

речь Божья туманная такова:

Ты побудь в Моей глубине,

где я с тобою наедине

в твоей броне;

За всеми вещами ты в огне;

тенью твоею при ясном дне

оденусь Я не напрасно.

Все, что прекрасно и что ужасно,

твоя через мир дорога, —

лишь пребыванье

в ближней стране,

жизнь – ей названье,

где упованье

вплоть до итога.

Дай руку Мне.

Был я средь иноков, средь изографов, средь иереев,

историю изобразивших руинами рун;

виделся мне средь суглинков, сугробов и суховеев

Ты, христианства шумный канун

в девственных дебрях.

Я Тебя опишу, с Тебя благовествую,

без орехотворки, чернилами, соком древесным,

жемчугами Твой образ к листам прикрепляя тесным,

чтобы вышел Он трепетным, но телесным,

а Ты Свой образ перерастаешь вслепую.

Я хочу лишь в Тебе для вещей находить названья,

их деяния запишу на полях страницы.

Ибо Ты почва. Лету Твоему нет границы.

Ты существуешь, ближних и дальних сближая,

кто глубже пашет, кто сеет, кому земля не чужая,

но Ты почти не чувствуешь урожая,

и что Тебе поступь сеятеля, жнеца и жницы.

Темный устой, Ты дай постоять оплотом,

подари еще один час городским высотам;

два часа удели обителям и соборам,

пять часов ниспошли всем тем, кто кается хором;

семь часов предоставь полевым работам,

пока не станешь Ты лесом, водой, глухоманью

в час устрашающих смут,

пока Твой образ несовершенной данью

вещи Тебе не вернут.

Ты дай мне вещи долюбить, их временную вереницу,

далекий Ты, взыскательный итог.

Седмицу дай мне, лишь седмицу!

Седьмую допишу страницу

я, семикратно одинок.

Старея не по дням, а по часам,

сотрудник Твой, над книгою согбенный,

в конце концов постигнет: пишешь Сам

Ты, Сокровенный.

Я, как дитя, проснувшись в ночь,

уверен, что, скорбя,

когда дышать и жить невмочь,

увижу я Тебя.

Но как постичь Твои черты?

Глубок и отдален,

Ты есть лишь Ты, лишь Ты, лишь Ты

в дыхании времен.

И муж, и отрок я в одном-

единственном лице,

в круговороте вековом

Сокровище в кольце.

Творящий, будь благословен!

Пусть между нами много стен,

что для меня препона,

когда рабочий день мой тих:

для потемневших рук моих

Он вечная икона.

Что не было меня когда-то,

Ты знаешь? Говоришь Ты: «Нет!»

И для Тебя я не утрата,

непреходящ я в ходе лет?

Я больше сна во сне, я с тьмою,

где привлеченное каймою,

на свет похоже и на звук,

напоминая также воду,

течет сквозь пальцы на свободу,

не обнадеживая рук.

Но тьма Тебе принадлежит,

пустоты света прерывая,

и прорастает мировая

история из этих плит

ослепших. Кто среди лавин

строитель сих массивов скрытых?

Есть множества камней забытых,

но ни один Тобой не тронут.

Ты древо; свет шумит в Твоей вершине,

и вещи для него пестры, но мнимы;

Тебе закат вернет их, отблистав.

А нежность, словно сумерки в долине;

Ее руками головы хранимы;

что было чуждо, крепнет, чудом став.

И даже если мир взирает снизу

вверх на Тебя, его Ты держишь нежно,

на землю с небесами безмятежно,

как встарь, Свою накидывая ризу.

Ты в бытии тишайшем затаен,

и почитатели Твоих имен

забыли, что Ты вечный наш сосед.

Простер Ты руки над всемирным лоном,

чтоб наши чувства одарить законом,

немая сила или темный свет.

Твою ли, щедрый, благодать найду

в молитвенном наидревнейшем жесте,

кто сложит ладони вместо пелён,

в страду

для маленькой тьмы в миру

почувствует, что с нею вместе

Ты на ветру,

где он обречен

стыду.

Встает он с камня и опять ложится,

с другими чутко вслушиваясь в тишь,

баюкая Тебя, насторожится:

Ты выдаешь Себя, когда не спишь.

Предчувствуя Тебя, как пробужденье,

боится дальний образ Твой спугнуть

или попасть к чужим под наблюденье.

И лишь в пустыне Ты виденье

для тех, кто выбрал вечный путь.

Час на грани света дневного,

ко всему готовая рань,

что ты хочешь? Вымолви слово!

Степью стань, душа, степью стань!

Обрети курганы, курганы,

чтоб, неведомые, росли

под луною там, где туманы

позабытой давно земли.

Образуй же ты, тороватый,

вещи, вещи (это их детство,

верный способ служить потом).

Стань ты степью, стань степью, стань степью,

и придет старик угловатый,

слишком схожий с ночною крепью,

а его слепота – наследство,

что приходит в мой чуткий дом.

Сидеть он будет часами,

думать во мне обо мне;

дом и степь с небесами

у него внутри, в глубине.

Потери есть в этой хмури.

На песни больше нет сил.

В ушах их выпили бури,

и век, и ветер их пил,

родившихся в даре дури.

Так песни хороши,

что в глубине души

храню Его утраты.

Молчит Он, бородатый,

И ждет нетерпеливо.

Я принести мой клад

к Его коленям рад.

И песни торопливо

Текут в Него назад.

Книга о странничестве. 1901

Деревья вихрь спугнул в саду,

смотри же ты смелей,

как всколыхнул он череду

шагающих аллей,

но от кого бегут они,

к тому привлечена

душа, поющая в тени

с тобою у окна.

Кровь поднималась в деревах,

чтобы потом впадать

туда, где в тайных торжествах

Господня благодать.

Ты думал, что, вкусив, познал

мощь тайную плода,

но ты лишь гость среди начал,

загадочных всегда.