Вспомни меня

За дверью тихо.

Я жду еще немного. Когда я уверена, что внутри больше никого нет, поворачиваю дверную ручку и захожу в маленькую комнату. Отец на своем обычном месте, за большим деревянным столом. Перед ним лежит недоеденный сэндвич. Рядом со стулом наполовину разорванная картонная коробка с пластиковым шаром, предмет посуды бренда «Тапервер», полный печенья, и нечто, похожее на керамического садового гнома, – скорее всего, таким образом пациент решил обойти полную оплату. Рядом находится другая коробка, заполненная пустыми сосудами, в которые отец будет переносить воспоминания. Подход папы «кто как может, так и платит» – причина того, что наш дом выглядит как строение, подлежащее сносу бульдозером. Я много раз говорила ему быть строже в вопросе оплаты, но достаточно грустного взгляда, душещипательной истории, и вот он уже урезает цену вдвое в качестве скидки. И, видимо, на это барахло мы будем чинить веранду. Ради всего святого, вот что нам делать с этим садовым гномом?

Я прочищаю горло.

Когда папа поднимает взгляд, его брови вопросительно сдвигаются.

– Что-то случилось, Люси?

– Четверг. После обеда. Помнишь?

От взгляда отца в груди знакомо защемило. Его брови еще сильнее сдвинулись.

– Ты забыл, – я не добавляю «снова», хотя это слово так и крутится на языке. Я сажусь на потрескавшийся кожаный стул перед его столом и кладу записную книжку на колени, ручка уже наготове. На этот раз ему от меня не отделаться. – Ничего страшного. Самое главное, что я здесь, сегодня четверг, и ты обещал.

– Ну, – его взгляд блуждает по комнате, избегая моего лица. – Послушай, я не уверен, что… просто… сегодня просто не… завтра, может быть, будет лучш…

– Ты обещал.

Он втягивает воздух, как будто собирается еще что-то сказать, но я его перебиваю.

– Что бы сказала мама, если бы узнала, что ты отказываешься от своих слов?

Если быть точной в этом вопросе, он уже нарушил слово, отнекиваясь от меня на протяжении всего этого времени. Мне исполнилось шестнадцать неделю назад. Он откидывается назад в кресло, осознание поражения его омрачает; я на него не давлю. Возможно, он думает о маме, как она раньше любила танцевать вокруг Дома Воспоминаний, словно это было неким благоговейным местом. Она находила нечто прекрасное в освобождении от воспоминаний. И точно так же, как я, она бы покачала головой, цокнула языком, разочарованная тем, что папа ведет себя так, словно шестнадцать лет – все еще недостаточно подходящий возраст. Как будто бы я никогда не сталкивалась с печалью. И бременем воспоминаний.

Взгляд отца перемещается с маминой фотографии, что стоит на столе, к окну, из которого можно увидеть людей, стоящих внизу и ожидающих своей очереди под палящим солнцем. Они заслуживают того, чтобы их быстро приняли. Но вместо этого им приходится днями напролет ждать приема, чтобы освободиться от своих печалей. А если бы еще и я занималась семейным бизнесом, это происходило бы гораздо быстрее. Они заслуживают нашей помощи, а не только помощи папы.

– Может быть, я могу попрактиковаться на ком-то из тех людей? – предлагаю я. – Хочешь справиться со всей этой очередью в одиночку? С каждой неделей появляется все больше и больше людей. Тебе нужна моя помощь, пап. Ты не можешь продолжать этим заниматься в одиночку. – Мой голос звучит мягко, вкрадчиво, хотя на деле я едва сдерживаюсь, чтобы не закричать на него. Мне так хочется ему напомнить, что все это время я была чертовски терпеливой, и, в конце концов, обещание есть обещание.

Отец потирает переносицу и вздыхает. Затем мы вместе подходим к дивану у противоположной стены, чтобы сесть. Я чуть не перескакиваю через папу, так как хочу усесться как можно ближе к нему.

– Я знаю, Люси, ты считаешь, что все это сплошной блеск и слава, но изъятие воспоминаний оставляет на тебе след. Даже твой прапрапрапрадед знал это, когда только начал этим заниматься, – он жестом указывает на стену позади рабочего стола, на которой висит зернистая черно-белая фотография прадедушки Миллера. На снимке он стоит перед недавно построенным Домом Воспоминаний. Он широко улыбается, как будто знает, что скоро изменит жизни тысяч людей к лучшему. При мысли, что я несу его наследие и наследие всех потомков Миллеров, мое сердце наполняется гордостью.

– Я знаю, что это не всегда просто, пап. Люди не приходят к нам с просьбой забрать хорошие воспоминания. Они отдают нам свои печали. Это значит, что и мне придется прочувствовать их печаль, когда я буду ее забирать из их мыслей. Я прекрасно это понимаю. Сколько себя помню, я наблюдаю, как ты это делаешь. Но я хочу помогать людям. Я хочу быть как ты. Это и есть то, чем занимается наша семья, – мы помогаем людям.

Я вспоминаю, каким измученным иногда выглядит отец после долгих сеансов «освобождения от воспоминаний», словно весь этот груз ложится не только ему на плечи. Но разве это не наша работа забирать их боль, даже если это означает, что и нам придется прочувствовать какую-то ее часть? И это совсем не значит, что мне неизвестна грусть или тоска, которую невозможно вынести.

Раздается еще один долгий вздох, но я вижу, как он постепенно сдается.

Я наклоняюсь вперед.

– Пожалуйста, пап. Я готова. Я уже давно готова. Я смогу с этим справиться. Я хочу помогать людям, как и ты. Это то, чего я всегда хотела.

«Это и то, чего хотела мама», – думаю я про себя, но так и не решаюсь произнести вслух.

Папа согласно кивает, так слабо, едва уловимо, что сложно заметить. Я так взволнована, почти уверена, что могла бы осветить рождественскую ель вместо гирлянды.

Папа делает глубокий вздох:

– Хорошо, но в первый раз тебе лучше попрактиковаться на мне.

2

– На тебе? – спрашиваю я, не в силах скрыть своего разочарования. Да я лучше заберу воспоминания у кого-нибудь, ожидающего в очереди снаружи. Но, полагаю, попрактиковаться на отце не самая плохая мысль. Мне совсем не хочется выглядеть непрофессионально перед незнакомыми людьми в первый раз. Или еще хуже, забрать не то воспоминание, что нужно.

– Так всегда проще. Я так учился – практиковался на своем отце, а он на своем и так далее по всей родословной. Это семейный ритуал посвящения. Как насчет того, чтобы ты заставила меня забыть, что я съел на ланч? – Папа склоняется ближе и заговорщическим тоном шепчет: – Это был один из сэндвичей с тунцом, приготовленный Виви. Ты сделаешь мне одолжение.

Я улыбаюсь. Тунец Виви на вкус больше напоминает консервную банку, нежели то, что когда-то плавало в океане.

– Ладно, конечно.

– Хорошо. Сейчас запомни, важно спрашивать, что они хотят забыть, – слова имеют значение. Мы никогда не забираем воспоминания без чьего-либо согласия, понимаешь?

Я киваю. Не могу представить, чтобы кто-нибудь делал нечто настолько ужасное, как забирал личные мысли без разрешения. Но все равно не могу перестать улыбаться. Папа никогда не пускает меня в кабинет понаблюдать за его работой. Чувствую, словно меня допустили к семейной тайне.

Папа садится ко мне ближе.

– Зрительный контакт – это самая важная часть. Это именно то, что помогает найти воспоминание, но это в свою очередь позволяет воспоминанию найти тебя. Ты не можешь разорвать контакт до тех пор, пока не овладеешь этим воспоминанием в своем разуме.

– Ладно, но как я пойму, что я поймала воспоминание? И что, если я схвачу не то?

– Ты не схватишь не то воспоминание. Когда дело касается нежеланных воспоминаний, все люди между собой похожи – их разум почти всегда готов расстаться с этими ношами. Как только воспоминание найдет тебя, ты поймаешь ощущение своего рода захвата в своей голове. Ты не столько увидишь их, сколько почувствуешь. Хотя иногда в тот самый момент от людей исходят вспышки или тусклые визуальные обрывки, как будто они показывают тебе нечеткий снимок. Поначалу немного сбивает, но со временем привыкнешь.

Я киваю:

– Сколько это длится?

– Всегда по-разному. Для простых воспоминаний, например таких, как что я ел сегодня на обед, может хватить и нескольких секунд. Но если хотят забыть что-то, что произошло много лет назад, либо что-то, что они видят снова и снова или кого-то, вот тут уже может потребоваться больше времени, чтобы вытянуть все кусочки. Но они высвобождаются. Так всегда случается.