Страница 9 из 23
Несколько часов, проведенных над текстом, – я, подобно голодной хищной птице, кружил над словами и радовался, когда в сознании яркими огнями вспыхивали новые, оригинальные, – выразили всю глубину человеческого одиночества. Какого это, когда остаешься один на один со всеми неудачами в жизни в пустой комнате с потолком высотой в три метра, когда навязывается ощущение, будто с этих голых стен на твое крохотное худое тело молодого и неопытного таращится тысяча глаз, повидавших множество людей и ситуаций за целое столетие… И я прятал глаза в экране ноутбука, чтобы только не смотреть на стены, будто бы увешанные черными огромными зенками, подобные бутонам тропических ядовитых цветов.
Я вдруг вспоминаю про Ларису. Она появилась в моей жизни как кстати, с усмешкой думаю я, именно тогда, когда все идет наперекосяк, когда уже к самому кончику носа приблизился момент, над которым столько в тревоге размышлял… Она появилась в моей жизни как противоположность коварного умысла злобного гения, она появилась, чтобы восстановить баланс, чтобы принести свет в покрывающуюся мраком жизнь, которой еще совсем рано угасать…
Лариса ответила еще вчера вечером, это я то ли из-за гордости, то ли из-за детской обидчивости, еще не до конца вышедшей из молодой и неопытной головы, отвечал с большими задержками, уподобляясь ей, а сейчас, я буквально мечтал только об одном: чтобы она ответила тут же, незамедлительно, чтобы только я не оставался один на один в этой убогой камере. И я сам готов был откинуть все принципы – подобия обид – и отвечать моментально, не закрывая чат… Лишь бы говорить и говорить…
Я предложил встретиться. На свидание позвать боязно, а встретиться… Да много ли значит встреча? Пустяки. Это как примериваться одежду в магазине. Только присматриваешься, ищешь изъяны, пытаешься понять: подходит или не подходит. Так же и со встречей: наблюдаешь и делаешь выводы: интересна или неинтересна.
Лариса ответила где-то час спустя, к моменту, когда отчаяние завладело душой настолько, что ничто более не волновало. Я смотрю на старую дверь, которую при желании можно было бы выбить с одного удара ноги, к которой, чтобы закрыть дыры, прибит уродливый линолеум, и безразлично думаю о том, что через ровно такую же дверь я вошел в мир темный бедности, куда не пробивается золотой луч…
Мы встретились несколько дней спустя. Я жду ее на скамейке возле Финляндского вокзала, на площади Ленина, рядом с фонтанами, которые все еще брызгают воду и одновременно с тем ожидают зимнюю спячку, и уже по въевшейся привычке, похожей на постоянную тревогу или страх, прокручиваю обустройство квартиры, без конца размышляя на тему, что купить… Одиночество и тоска отступают, когда я визуализирую, что и где должно стоять в квартире. А объяснял я это тем, что, чем больше заставлена комната, тем меньше давит пространство.
Поезд должен был прибыть в час дня. В голове, тревожа сердце, гудят моторами мысли о том, куда повести Ларису. Шляться от дома к дому, от улицы к улице, пересекая проспекты и площади, – занятие совсем юных птенцов, лишенных родительских подачек… Когда я увидел ее – в бело-черном платье с тонким поясом, с короткими рукавами, красиво завивающимися на концах, с подолом до колен, – сразу определил, что относит она себя к категории дорогих девушек, которые превыше всего провозглашающих эстетику. Серебряные украшения на ее шее с гордостью заявляют о привычке к богатству и достатку, чего сам я, лишен. Я не могу не восхищаться ее величием, однако предчувствие, будто прогулки с ней мне не по карману, стирает и без того никудышное настроение в порошок.
Когда она вплотную подступает ко мне, я, не определив, что толком хочу от нее, настолько теряюсь, что не могу вымолвить ни слова, интуитивно чувствуя, что с банальным “как дела” я покажусь скучным идиотом… Мы стоим друг напротив друга и неловко молчим. Со стороны – два когда-то друг в друга безумно влюбленных, внезапно встретившихся по воле злосчастного случая после неоднозначного расставания и не знающих, будучи в новых отношениях, как друг перед другом объясниться…
Там, в электричке, среди духоты и тошного запаха пота, среди запачканной одежды и рюкзаков в шатающемся из сторону в сторону вагоне осталась незамеченной в ней искорка, что непременно раздуется до масштаба всемирного пожара… Помню, в электричке она сидела с идеально прямой спиной, что уже вызывало восхищение, ведь так мало людей следят за осанкой. А сейчас, под лучами дневного яркого солнца, из-за которого украшения на ней буквально ожили, полушутливо заиграв бликами, среди шума плюющихся фонтанов, я вцепился глазами в ее острый нос, утопая в комплексах собственного несовершенства. Я не могу проронить ни слова, не могу коснуться ее… Она – невероятно далекое высшее существо, гордость бога, которой можно разве что любоваться, как и солнцем…
– Добрый день, – наконец скромно выдает она, как будто с незначительным недовольством от неловко-абсурдного молчания. У нее интересная привычка здороваться и прощаться, замечаю я.
– Добрый. Предлагаю пойти… – Тут я смехотворно затихаю. Собственно, я и понятия не имею, куда идти, и, судя по аккуратно приподнявшимся уголкам женских губ, она просекает всю мою неуверенность.
– Перейдем через мост, – подхватывает она. – На той стороне есть одно очень интересное местечко.
Над Невой, как выяснилось, поигрывал ветер, и вода черным, местами пенящимся, сгустком мирно тянулась в сторону моря. Лариса ступает по асфальту гордой тропической птицей, рожденной обращать на себя взоры и восхищать мир пестротой оперения. Ее темно-каштановые волосы, приобретающие на солнце светлые тона, путают резкие порывы ветра, но даже так она притягивает к себе взгляды. Мне и самому требуется любоваться ею, улавливать каждое колебание ее светлой кожи, а сама она лишь гордо поднимает выше голову. Она настолько красива, что в ногах моих дрожаньем отзывается страх оттолкнуть ее глупостью неудачливых слов…
– Ты никогда не замечал, насколько красивый Питер?
Впереди на нас уставились отреставрированные фасады старых домов. Одни серое-желтые, другие почти что бирюзового цвета… Железные крыши покрывает золотистое солнце, окна отбрасывают блики, слепящие глаза. На середине моста нам открывается вид на целую армию серебристых крыш, отчего кажется, будто мы птицы, парящие над городом… Но я не люблю эту светлость: выглядит она как-то неестественно, ненатурально, как девушка, переборщившая с блестками…
– Питер, как следует, раскрывается только в пасмурную погоду. В морось… Когда окна плачут, когда со стен скатываются слезы… – Дыхание мое затихает. Ладони мокнут. Лоб раскаляется. От волнения несешь всякий вздор. И сейчас, забыв пропустить свои слова через фильтр благоразумия, я теперь рискую отогнать от себя невинное сознание… Лариса мило улыбается, словно она и самом больна подобной страстью романизировать и воображать. Или же улыбка ее – милостынь, чтобы только я не чувствовал себя последним идиотом.
– Ты ведь писал стихи? – Я утвердительно киваю. – Оно чувствуется.
– И теперь иногда пишу. Только реже, намного реже. Постоянно перед самим собой отмазываюсь отсутствием времени.
– Почему именно отмазываешься?
– Потому что, – после небольшой задержки протягиваю я, словно припомнив недавнюю тяжелую потерю, – признаться самому себе в том, что перегорел, что больше не нуждаешься в том, к чему когда-то испытывал невероятную любовь, одно из самых тяжелых испытаний.
– Это ужасно, – понимающе соглашается она и после замолкает.
Мы пересекаем дорогу и сворачиваем на Фурштатскую улицу. Только там Лариса вновь пускается невинно лепетать:
– Иногда мне кажется, что я могу вечно вот так вот плыть по улицам, задирая голову кверху, чтобы рассматривать эти орнаменты, маленькие балкончики, трубы на крышах, но…
– Питер слишком маленький город, – завершаю я. – А окраины его не приковывают столько внимания, они, в принципе, не представляют никакой ценности.