Бессмертный избранный

Я хочу еще раз услышать свое имя.

За окном уже темно. Чевь, похожая на надкушенное серебряное яблоко, лениво ползет по небу, отмеряя очередную ночь своего круга. Скоро она превратится в узкий серп и исчезнет. Тоненькая золотистая Черь выкатится на небо, чтобы осветить Асморанту, сменив на посту свою ленивую сестру на целых двадцать две ночи. Конец чевьского круга знаменует начало долгих снежных Холодов. Хорошо бы войскам Мланкина к тому времени выбить из занятой деревни разбойников.

— Серпетис!

Я выглядываю в окно и вижу отшельницу. Без корса, в одной рубуше, с распущенными волосами. Что она делает ночью во дворе, где ее может заметить любой? Зачем она зовет меня?

Я не могу отвести от нее глаз. Тонкая рубуша обрисовывает фигуру, прилипая к телу под дуновением ветра. Волосы развеваются, когда она поворачивается ко мне лицом. Это отшельница, и ее губы снова шевелятся. Произносят мое имя. Зовут меня.

Я хочу окликнуть ее, но меня могут услышать.

В венах вскипает кровь, когда я представляю себе, как обхвачу ее за плечи, как коснусь ее кожи рукой, и как прильнет к моему телу ее тело. Если кто-то услышит или увидит, уже завтра знать будет весь дом. Наместник закроет глаза на поведение отмеченной знаком Энефрет, но мигрис обязательно доложит отцу о том, что я притащил с собой девку для постельных утех.

— Серпетис! — почти жалобно зовет она, и я слышу, как дрожит ее голос.

Я накидываю на плечи корс. Отшельница замирает, глядя прямо на меня, когда я бросаю последний взгляд из окна. Она ждет меня.

Ждет меня.

Эта мысль обжигает огнем.

Я пытаюсь убедить себя в том, что просто заведу девушку обратно. Просто уведу ее подальше от любопытных глаз и попрошу больше не звать меня. Я — наследник, и вешающиеся на шею бывшие ученицы магов мне не нужны. Я обязан ей жизнью, и я отдам долг, попросив отца пристроить ее при доме. Пусть только работает хорошо. Иного мне от нее не нужно.

Снаружи ветер кажется просто ледяным. Я запахиваю полы корса, чтобы сохранить остатки тепла. Дом уже темен, все спят. Погашены фонари и в хлеву, и только свиньи сонно похрюкивают, да во сне фыркает корова.

Отшельница стоит на ветру неподвижно. Она оборачивается на мои шаги, ветер хлещет волосами ей по лицу.

— Серпетис, — снова слышу я. Голос как будто доносится откуда-то издалека.

Я шагаю к ней, протянув руку, чтобы отвести обратно в дом, но она качает головой. В несколько коротких шагов преодолев разделяющее нас расстояние, она оказывается рядом со мной. В моих объятьях. Прижавшись своей грудью к моей груди.

Вокруг холодно, но я вспыхиваю от ее прикосновения как костер, в который подбросили сухой хворост.

Ее сердце бьется у моей груди, дыхание касается моей шеи, когда она шепчет что-то, чего я не могу разобрать. Ее руки обнимают меня, прижимая еще крепче.

Я опускаю голову, чтобы посмотреть отшельнице в глаза, и они темны, как чарозем. Ее пальцы касаются моей голой груди под распахнутым корсом. Ее губы приоткрываются, когда она замечает, куда направлен мой взгляд.

Я не в силах противиться ее зову и солгал бы себе, если бы сказал, что никогда не представлял себе, как коснусь ее.

Я делаю то, чего ждет она и чего так долго ждал я сам.

Губы отшельницы горячи, но им не под силу согреть нас обоих под пронизывающим ветром. Ее тело воспламеняет меня там, где касается, ее пальцы плавят мою кожу, но снаружи, вокруг нас — слишком холодно.

И нас все еще могут увидеть.

— Идем обратно, — говорю я, но она смеется мне в плечо, и этот звук, еле слышный в шуме ветра — словно молния, ударившая прямо в мое сердце.

— Нет, — говорит она, поднимая лицо и подставляя губы для поцелуя. — Нет, нет, нет, нет.

И я сдаюсь. Я поднимаю ее на руки и несу прочь от дома, в конюшню, где пахнет сеном, а лошади настороженно фыркают, ощущая незнакомое присутствие. Она целует меня в шею. Гладит руками мое лицо, зарывается пальцами в волосы, пока я ищу для нас место — и нахожу его в пустом деннике, засыпанном свежим мягким сеном.

Не знаю, почему она так решила, но я уже не могу развернуться и уйти. Я остаюсь с ней, опускаю ее на сухое ароматного сено и помогаю снять с себя одежду, пока она стягивает с меня корс и развязывает пояс сокрис.

Я почти не замечаю ничего вокруг. Только она — ее губы, руки и голос, шепчущий о том, как ей хорошо. Только мы вдвоем на теплом сухом сене, и наши губы, и наши руки, и наши голоса.

Нам уже не холодно.

Она прижимается ко мне, обвивает меня руками и ногами, словно боясь отпустить. Говорит, что короткая ночь скоро кончится, и потом все станет как было — и она не хочет упускать свой шанс.

Я изо всех сил сдерживаю дыхание, которое вскоре становится слишком резким. Вырывается из груди вместе с ее именем — Унна — которое я все еще не могу произнести в полный голос.

— Пусть, — шепчет она, — пусть так, пусть так и будет.

И вот она хватается за мои плечи и широко раскрывает темные глаза. В них бездна, и я падаю в эту бездну с коротким вскриком, который тут же спешно заглушаю, закусив губу. Пусть так и будет, отшельница. Пусть сегодня будет так, как пожелала ты.

Ее пальцы крепко вцепились в меня, и ей не сразу удается их разомкнуть. Как и мне — пересохшие губы.

— Я… — Она улыбается мне в темноте, убирая руки и в последний раз касаясь пальцами моей щеки. Шрам на ее лице почти неразличим, и вижу ее такой, какой она должна была бы быть без него — красивой молодой женщиной, которая могла бы разбить много сердец. — Ты знаешь, я…

Какая-то лошадь переступает копытами поблизости, и я возвращаюсь в реальность холодной ночи. Снаружи доносится чей-то голос, и он становится все ближе.

— Поднимайся, — говорю я шепотом.

Она закусывает губу и только кивает.

Я помогаю ей одеться, торопливо завязываю пояс сокрис, прислушиваясь к голосу, зовущему кого-то по имени. Голос кажется мне знакомым, но я его не узнаю. Мы подбираемся к двери и ждем, пока человек с фонарем пройдет мимо. Ветер так силен, что перехватывает дыхание. Он пришел из-за гор, с северных земель людей оёкто, живущих в снежных замках и пьющих теплую кровь, чтобы не замерзнуть ночью, которая в их краях длится с начала и до конца Холодов.

Он возвещает о конце долгого Цветения и конце магии над землями Асморанты. Всего мира.

Мы прокрадываемся к дому, как воры, и я пропускаю ее вперед и остаюсь снаружи. Мне нет нужды ничего говорить. Это была лишь ночь, лишь страсть. Для нас ничего не изменится утром. По крайней мере, для меня.

Выждав, сколько могу, под пронизывающим ветром, я тоже проскальзываю внутрь. Цилиолис храпит на полу у кровати. Я снимаю одежду и забираюсь под одеяло, все еще ощущая на себе запах. Я и не ждал от нее такой прыти. Маленькая застенчивая отшельница оказалась пылкой любовницей. Ее пальцы оставили на моей коже следы.

Закрыв глаза, я некоторое время предаюсь воспоминаниям о том, что только что случилось. Потом меня накрывает сон. В этом сне я и Энефрет идем по длинной ведущей на восход дороге, и она все никак не кончается.

Нас будят на рассвете. Цилиолис просыпается долго, выглядит так, словно вчера перебрал вина и постоянно зевает, замазывая метку Энефрет соком кроволюбки.

Я едва не забыл замазать свою.

Наместник обещал накормить нас перед отъездом, и мы собираемся в кухне. Кухонная уже помешивает в большом котелке вкусно пахнущую подливку с тефтелями, на досках для еды — лепешки, дымящийся вареный фуфр, неизменное вино в чашах. Женщины едят, глядя каждая в свое блюдо, и ни одна не поднимает глаз, когда мы с Цилиолисом входит и усаживаемся за стол.

Асклакин нетерпелив. Он покрикивает на кухонную, которая должна была к нашему приходу уже все разложить. Мигрис щурится, попивая вино, рабрис отщипывает костлявыми пальцами кусочки от лепешки. Наконец, подлива готова, и кухонная быстро и ловко поливает ею фуфр. И так же быстро исчезает, когда наместник говорит, что она больше не нужна.