Бессмертный избранный

Звучит это совсем просто. Воротник у моего корса высокий, и шнурок, на котором висит зуб, сложно разглядеть, особенно издалека. Но если кто-то из солдат или просто какой-то прохожий селянин задаст вопрос — я покажу его. Покажу — или превращусь в лжеца, а значит, лишусь своих сил.

Это глупо и странно, и, в общем-то, несправедливо — давать магам такую силу и делать их такими слабыми. Я травник, и магия моя не так горяча, как магия огня или ветра, и не так опасна, как магия крови, но всего пара слов сделает меня слабее даже такого увальня, как Улис. Он и сейчас кое в чем посильнее — трясется на лошади весь день и на привале уписывает за обе щеки сало и хлеб, а я после каждого перехода думаю только о том, как болит зад и как сжимается растрясший утреннюю трапезу желудок. И его нельзя парой слов лишить смысла жизни. А мага, меня — можно.

Потому и было так много казней в те первые дни после принятия Мланкином указа о запрете магии. Маги просто не смогли отречься от того, что заставляло их дышать. Многие из Мастеров жили магией на самом деле, многих на краю бездны удерживали только заклятья — халумни, знающие, что их время наступит в тот день, когда они снимут с себя зуб тсыя и отдадут средоточие своей силы в чужие руки — и предадут в эти руки свой свет.

Отказаться от магии значило отказаться от самого себя. Инетис смогла — и что вышло? Ее боль до сих пор жжет мне сердце, ее лихорадка оставила ярко-розовый след ожога на моей ладони. Она погибла, не сумев найти в себе силы вернуться к жизни, которую сама же у себя и отняла.

Я вспрыгиваю на лошадь, морщусь, когда зад снова касается твердой поверхности седла. Улис неторопливо забирается на свою кобылку и трогает. Он снова видит на моем лице недобрые мысли — я замечаю его осуждающий взгляд — но не говорит ни слова.

Мы едем еще полдня, огибая деревни, но стараясь не сбиваться с дороги. Несколько раз на пути нам попадаются повозки, груженные мешками и бочками, видимо, с вином. Но и Улис, и я одеты, как шиниросцы, и никто не обращает на нас больше внимания, чем положено.

Наконец, когда солнце уже почти скрывается за горизонтом, мы достигаем Брешины.

Деревня и в самом деле большая. Сотни две домов привольно раскинулись на холме, слышен узнаваемый рев ждущих дойки коров, где-то ржут лошади, блеют козы, лают, почуяв чужаков, собаки. Мы въезжаем в деревню по дороге, не скрываясь. Тут негде спрятаться, и селяне выходят из домов, чтобы проводить нас взглядами. Поздние гости всегда настораживают. Я начинаю думать о том, что зря согласился на план Улиса, но он ведет себя спокойно, даже пожевывает какую-то травинку, и я тоже стараюсь усмирить свою тревогу, чтобы не выдать себя.

Мы проезжаем почти через всю деревню. Дом фиура — длинная глиняная постройка с деревянной дверью — приветливо светится огоньками. Солнце падает за горизонт, и на Шинирос опускается тьма — мгновенно, словно кто-то задергивает шкуру на окне. Огоньки вспыхивают в домах впереди и позади нас, и оттого тьма становится почти ощутимой. Прохладный ветерок овевает лицо, забирается под корс. Хорошо, что шиниросцы носят под корсами тонкие рубуши с длинными рукавами. На холмах, где ветрено и потому холоднее, чем на равнинах, второй слой одежды дает чуть больше тепла.

Улис подает мне знак, и возле низенького домика с одним уже закрытым шкурой окном мы останавливаемся и спешиваемся. Я потягиваюсь и потираю поясницу, чувствуя, что утром просто не встану с постели — так она болит. Улис стучит в дверь, и та открывается. Тусклый свет падает на порог, и я вижу перед собой женщину возраста моего отца или чуть старше. Темные волосы по-мужски заплетены в косу, вокруг талии завязан фартук, руки испачканы чем-то белым, видимо, мукой. Женщина окидывает нас с Улисом неодобрительным взглядом.

— Я ждала тебя раньше, — говорит она.

— Пришлось задержаться. — Улис не смотрит на меня, словно мы не вместе. — Не сердись.

Женщина отступает и кивком головы указывает на меня.

— Растрясло, голубчик. Зеленый. Идемте, покормлю, поздно, мне и уходить пора.

Ее речь кажется мне непонятной, но я послушно вслед за Улисом нагибаюсь, чтобы не удариться макушкой о притолоку, и захожу в домик.

Тут тесно и темно, и из-за горящего в плошке жира не очень приятно пахнет. Кажется, сестра Улиса живет одна — я вижу узкую кровать у стены, каменный стол у холодного очага и деревянную лавку с тазом для умывания у окошка. В доме чуть теплее, чем на улице, и меня пробирает дрожь.

На столе стопкой сложены сухие лепешки, стоит котелок с холодной похлебкой, лежит несколько крупных головок чеснока. Я усмехаюсь про себя, когда вижу чеснок. Это верный признак того, что мы в Шиниросе. Асморийцы едят его нечасто, предпочитая ядреной горечи терпкость лука, который в Тмиру, в свою очередь, заменяют в трапезах едким перцем. «Доброго шиниросца чуешь за мерес» — гласит старая поговорка. И это действительно так.

— Мне пора идти к фиуру, готовить утреннюю трапезу на завтра, — говорит сестра Улиса, глядя на меня. — Бери, что хочешь, ешь, пей, отдыхай. Кто — мне знать не надо, докладывать, куда едешь — тоже.

— Спасибо, — начинаю я, но она сердито отмахивается.

— Поутру чтоб не было тебя тут.

Кровать у стены Улис отдает мне, и я усаживаюсь на нее, стягивая с ног обувь и расстегивая корс, пока брат и сестра о чем-то тихо разговаривают у очага. Пламя в плошке чуть слышно потрескивает, в углах пляшут тени.

От стены до стены здесь пять шагов. Это даже не дом, так, лачуга, в которой можно поесть и переночевать. Мне, проведшему все детство в длинном доме наместника, с шестью сонными, в каждой из которых были свой собственный очаг и окно, это место кажется ненастоящим.

Вернувшись в Тмиру после замужества Инетис, я скитался, ночевал где попало — в поле, в лесу, на сеновалах, в хлевах. Я искал Сесамрин, я надеялся, что она вернется. В пустом доме наместника отец тосковал о той, которую потерял — и я знал, что мое возвращение не изгонит эту тоску из его сердца.

Я голодал, бывало, жевал сорванные прямо в поле колосья. Кутался в рваный корс, стуча зубами от холода, забирался в ясли к телятам, чтобы согреться и согреть их. Я покинул отчий дом и с тех пор всего два или три раза ночевал под крышей другого дома.

Комната в самом захудалом из них смотрелась хоромами в сравнении с этим крошечным домом.

— Можете есть все, — говорит сестра Улиса достаточно громко, и я отвлекаюсь от раздумий. — Я ушла.

Она подходит к кровати, забирает лежащий рядом со мной плащ, быстро накидывает его на плечи и выходит за дверь.

На мгновение прохлада и ночь врываются в дом, и пламя едва не сдувает сквозняком, но дверь закрывается, и снова становится светло и тепло. Улис вытирает тряпкой остатки муки со стола, достает плошки.

— Может, ты огонь разведешь, благородный? — спрашивает он, не оборачиваясь. — Орфуса в углу лежит. Похозяйничай.

Я поднимаюсь и подхожу к очагу. Вскоре в нем уже пылает огонь. Я вешаю котелок на крючок и вскоре у нас есть вкусная и ароматная горячая похлебка. Пока я разливаю еду по плошкам, Улис чистит чеснок. Он предлагает мне, и я не отказываюсь, хоть и не привык. Но в Шиниросе, видимо, как-то по-другому готовят еду. Горький вкус чеснока вовсе не портит вкуса наваристого супа. Я выпиваю остатки похлебки прямо из плошки, а потом Улис потчует меня лепешкой, натертой чесноком, и я съедаю ее с удовольствием, которого сам от себя не ожидал.

— Кажется, благородный, тебе понравится жить в Шиниросе, — замечает он, слушая мои похвалы.

Мы съели почти всю похлебку, и мне хочется чем-то отблагодарить сестру Улиса, но он качает головой, когда я предлагаю дать еще денег.

— Думаешь, я не видел, что в пабине ты последние кольца отдавал? — спрашивает он. Это шиниросское слово для обозначения самдуна, а какое же все-таки асморийское? — Оставь себе. Ты мне хорошо заплатил. Я поделюсь с ней.

В карманах моего корса пусто, если не считать свертка с мозильником и пары денежных колец. Я не могу наложить заклятие на ее огонь или воду, единственное, что мне здесь может подчиниться — орфусы, когда-то бывшие травой. Ирония — обладая магией, позволяющей вылечить почти любую хворь, в доме женщины, которая помогла мне, я бессилен. Я со вздохом усаживаюсь перед стопкой спрессованного помета, отщипываю кусочек, подношу к огню, чтобы видеть и чувствовать. Магия двоелуния уже ослабела, но, возможно, кое-что получится.