Бессмертный избранный

— Клянусь магией, когда-нибудь я вернусь сюда, — говорю я. — Я увижу своего сына и обниму его. Я докажу Кмерлану, что его мать не предательница, и что маги — не враги ему.

Я прячу зуб под себя, прижимаю его своим телом. Глупая клятва, глупое обещание. Но это — единственное, что у меня есть. Я не готова отказаться от своего мальчика навсегда. Это моя кровь, и, хоть я и отреклась от магии в ту же ночь, как понесла, она все-таки успела укорениться в нем. Слабый росток магии прячется в сердце Кмерлана, и я знаю, я почти уверена, что однажды он проклюнется, и тогда силы огня или ветра проснутся в нем. Я хочу быть рядом в тот момент. И если все получится, я буду.

Постепенно на Асму опускается тьма. Яркие луны, Чевь и сестрица ее Черь, выбираются из-за крыш высоких домов и пускаются друг за другом в погоню. Двоелуние. Славное же время выбрала я для того, чтобы вернуться к магии. Раз в четыре Цветения несколько ночей подряд две луны ходят по небу друг за другом. В эти ночи делаются ритуалы зарождения, накладываются самые сильные чары, заговаривается самое смертоносное оружие. Сила магии в эти ночи почти безгранична — наверное, потому я и смогла справиться с проклятием так быстро, наверное, потому и чувствую, как силы вливаются в меня мощным потоком.

В другие дни одна из лун всегда скрыта тенью, и магия зависит лишь от той, которая освещает ночь. Чевь, та, что побольше, проходит свой путь от тоненького серпа до полной луны и обратно за сорок два дня. Она светит ярким белым светом, холодным, как воды Брэфы — реки, что течет от самых северных земель, через Каменный водопад, Тмиру и Северный Алманэфрет и впадает в озеро Брэфэфрет. В эти ночи кровь и травы не имеют полной силы, но сильны вода и ветер. Когда на смену сестрице на небо приходит властвовать Черь, ночи кажутся полными огня. Свет Черь оранжевый, как пламя, и в ее круг — двадцать две ночи — имеют силу кровь, огонь, земля и травы.

Я не следила за лунами с тех пор, как отреклась от магии. Я видела, как бегают они по небу одна за другой, но не считала круги и не задумывалась о двоелунии. Я не верю, что так вышло случайно. Проклятие матери настигло меня точно в назначенный срок. Неужели мать знала о том, что так выйдет, и оставила мне последнюю возможность спастись — возможность выбраться почти с края смертной бездны, уцепившись зубом тсыя за лунный свет?

Я вспоминаю об отце, и сердце мое становится камнем в груди. Каково ему будет узнать, что его дочь умерла? Цили скрывается от соглядатаев Мланкина, мама умерла, а теперь еще и я для него потеряна навсегда. Я сжимаю рукой зуб тсыя и уже готова дать еще одну клятву, когда слышу шаги.

Идет не один человек — несколько. Они входят в сонную, неся перед собой фонарь, их одежды темны, их лица скрыты тенью. Я чувствую от них слабый запах какой-то пряности — как будто они только что выбрались из-за стола после сытной трапезы. Я все еще раздумываю: открыть глаза или продолжать притворяться спящей, когда мне на лицо опускается смоченная едкой сутерью тряпка. Сутерь делают из жуков, обитающих вблизи шембученских болот и вдоль северной границы Асморы. Она туманит голову и способна лишить разума, и похоже, этого и хотят тени, окружающие меня. Я не успеваю даже сделать вдоха. Мой разум превращается в темную воду, и эта вода широкой воронкой начинает утекать сквозь пальцы. Вдох — и меня окутывает тьма. Все, что я успеваю сделать — схватиться за зуб тсыя, вцепиться в него изо всех сил, пытаясь удержать. Если я потеряю его — все зря. Все зря. Все зря.

Я открываю глаза и понимаю, что лежу на трясущейся повозке. Над головой — предрассветное небо, холодный утренний ветер забирается под рогожу, которой я укрыта, и заставляет меня ежиться. Я судорожно сжимаю пальцы и резко и громко выдыхаю — зуб на месте. Я не потеряла его. Он со мной.

— Проснулась, Инетис. — произносит надо мной незнакомый голос. — Пора уж.

Бородатый мужчина в распахнутом корсе на голое тело склоняется надо мной и внимательно глядит мне в лицо. Это не один из стражников Мланкина — он просто не мог бы быть так одет. Да и говор просторечный. Слишком акает и тянет слова.

— Можно мне воды? — спрашиваю я. Голос звучит так, словно в горло насыпали влажной асморской земли. — Где мы? Кто ты?

Бородач отворачивается к головному концу повозки. Я слышу, как плещется вода. Пытаюсь подняться, но замираю, осознав, что на мне лишь ночное платье. Волосы грязные и мокрые из-за усевшегося в повозку утреннего тумана, тело пахнет потом и тоже грязно. Натянув на себя рогожу, я слышу позади легкий смех бородача.

— Да, Инетис, проводили тебя в чем мать родила. Пить-то будешь?

Я поднимаю голову и вижу у плеча его руку с ковшом. В нем — чистая вода, и в ней отражается небо, на котором еще видны звезды. Натянув рогожу до самой шеи рукой, в которой держу зуб, я второй рукой беру ковш и подношу к губам. Вода кажется сладкой, она холодная, и помогает мне проснуться окончательно. Поблагодарив бородача, я возвращаю ковш и забираюсь под тонкую рогожу. Мне холодно.

— Куда мы едем?

— Отдыхай, Инетис, еще долго ехать, — говорит он. Усмехается еле слышно. — А то не знаешь ты, куда мы едем. В вековечный лес тебя везу. Умерла же ты.

Только теперь, после его слов, я начинаю понимать, что за запах чувствовала тогда, в своей сонной. Пряности жуск. Ягоды ядовитого дерева, их нельзя есть, но растертые в кашицу и высушенные в порошок они помогают справиться с неприятными запахами. Их рассыплют по моей постели, чтобы спрятать запах мертвого тела. Уже рассыпали, раз я здесь, еду на повозке с проводником.

— Ты умерла, Инетис, — повторяет бородач и снова усмехается. — Я довезу тебя до вековечного леса, и правитель даст мне много денег, чтобы я купил себе новую повозку.

— Он велит убить тебя, чтобы ты никому не смог рассказать обо мне, — говорю я, лязгая от холода зубами. — Так вернее.

Бородач долго молчит. Лошадь бежит ровно, повозка почти не трясется, и я снова начинаю засыпать.

— Старая Сминис служила правителю верой и правдой, и он убил ее, — говорю я сонно. — И тебя убьет.

— Спи, Инетис. — И я закрываю глаза и проваливаюсь в сон, услышав его последние слова. — Не убьет меня никто. Не на того напали.

Я дремлю под рогожей еще немного, а потом мы останавливаемся, и я открываю глаза. Над головой по-прежнему утреннее небо, вот только звезды уже не видны, и я чувствую на щеке прикосновение первых лучей солнца. Стало теплее, волосы мои высохли и тело как будто согрелось. Я сажусь в повозке, закрывая тело рогожей, и оглядываюсь вокруг. Мы стоим у ручья, бородач поит лошадь, гнедую кобылку с жидкой гривой. Он ласково гладит лошадиный бок и что-то приговаривает, зорко глядя вокруг.

— Инетис, проснулась, — говорит он, наткнувшись на мой взгляд. — Вот и хорошо, сейчас утренничать будем. Если куда нужно, иди. Постоим еще немного, да ехать пора. До леса далеко.

Я понимаю, о чем он, и решаю воспользоваться возможностью. Бородач следит за мной взглядом, пока я не скрываюсь в кустах. Похоже, он уверен в том, что я не сбегу. Мысль о побеге мелькает в моей голове, но я сразу же отбрасываю ее. Куда мне бежать? Далеко ли я убегу босиком в тонкой одежде, которая не защитит меня от ночного холода? Я не знаю, сколько еще до вековечного леса. Восточная граница Асморы не так уж и далеко от Асмы, но я никогда не ездила в эту сторону. Из Тмиру в Асму ведет Большой тракт, на ней запросто могут развернуться две больших повозки, а по этой дороге одна — и та едет, подпрыгивая на ухабах.

— Доедем до Обводного, легче будет, — говорит мне бородач, когда мы, усевшись в повозку, уписываем за обе щеки то, что нашлось в его узелке с едой — хлеб, твердый соленый сыр, сушеное мясо, зеленый лук. В Асморе к каждой трапезе полагается лук. В теплое время едят зеленый лук или свежие луковички, в холодное — маринованный в бочках, острый, пахнущий пряностями и приятно обжигающий язык. В Тмиру мы к такому не привычны, но мне нравится лук, и теперь с удовольствием его жую. — По этой дороге редко кто попадается, Инетис, а нам не надо, чтоб часто. Ты ж все-таки умерла.