Бессмертный избранный

1126.6. И сотни, тысячи голосов наполнили воздух, и каждый говорил, что готов. И дрожащий цветописец Его, Цилиолис, пал на колени вместе с остальными, и говорил, что готов, и голос его сливался с другими в одно.

1126.7. И стал истинный свет.

1126.8. И стал день истинного света считаться первым днем Избранного, и все снова славили Его и радовались милости Его».

— Цилиолис! — Я слышу голос Унны и укладываю свиток в ящичек, который, поднявшись с пола, беру с собой. Это последний, больше здесь не осталось ни одного.

Унна заглядывает в сонную, приподняв шкуру, и я киваю ей, давая знать, что все готово. Оглядываюсь вокруг в последний раз, подхватываю ящичек под мышку и выхожу.

Открытая повозка загружена, все ждут только меня. Кмерлан выходит из дома вместе со мной, чтобы проститься — это теперь его обязанность, а правитель еще слишком слаб и не может долго быть на ногах, хоть Эза и исцелил его. Он прощается с Серпетисом почти сердечно, хоть и не успел полюбить его. Обнимает Унну, кивает мне, дает горсть денежных колец в дорогу.

Син-фиоарна, лебезят работники. Еще недавно так лебезили только перед Серпетисом, но теперь он для них — равный, лишенный благородства, и они задевают его плечом, проходя мимо с вещами, и даже не наклоняют головы. Теперь его словно не замечают, как не замечают и его жену, Унну, хоть и знают ее в лицо и отзываются о ней с благоговением — как о той, что была рядом с Эзой. Но эти двое, кажется, тоже не замечают никого вокруг — кроме друг друга.

Я до сих пор не верю, что Серпетис отказался от своей крови, отдал Асморанту в руки своего брата, сделал выбор, который лишил его будущего, власти, благородства. Хотела ли такой участи для своего сына прекрасная Лилеин? К этому ли готовили его все испытания? Он едва не лишился руки в бою и все еще не может держать в руке меч, но син-фиоарне не обязательно быть великим воином.

И мне все еще кажется, что все можно исправить.

Но Эза не вмешался, и Энефрет только засмеялась, явившись в Асмору в день, когда Серпетис принял решение отречься от наследства, чтобы быть с той, кто владеет его сердцем. Избранный дал им благословение как раз перед тем, как исчез, отправившись на другой конец мира, где у него есть дела. Он не изменил традиций Асморанты для Унны и своего отца. А значит, так надо.

— Все сделано, благородный, — говорит мне работник, и я киваю. Пора трогаться. Пора оставить Асмору, как оставила ее Инетис, как оставила ее Л’Афалия, примкнувшая к правительнице Асморанты в ее добровольном изгнании. Не знаю, вернусь ли я сюда, увижу ли этот дом еще раз? Не знаю. Энефрет свела нас вместе, но теперь дороги снова разводят нас в разные стороны.

— Неужели ты не жалеешь? — в который раз спрашиваю я Серпетиса.

Он провожает взглядом последнего исчезнувшего в доме уличного. Пожимает плечами и берет Унну за руку, помогая ей усесться в повозку.

— Энефрет предлагала мне власть и любовь красивейшей из женщин, — говорит он. — Но я выбрал процветание, так что жалеть теперь ни к чему.

Унна краснеет, когда он смотрит на нее и целует ее пальцы, поднеся к губам.

— И я не жалею.

Я тоже не жалею о том, что оставляю Асмору. Наш путь лежит в Шинирос. Новый цветописец родился там, и мне нужно будет его отыскать, показать ему свитки, передать ему их, один за другим, в целости и сохранности, научить его читать и писать, чтобы однажды он продолжил рассказывать историю Бессмертного Избранного вместо меня.

Я запрыгиваю в повозку, Серпетис трогает, и вскоре дом правителя остается позади.

ЭПИЛОГ

Над болотами стоит туман. Стелется дымкой по стоячей воде, закрывает от путников тропинку, не пускает в вековечный лес. Садится солнце, и вот уже скоро на помощь туману придет тьма. И лишь болотные огни, светящиеся тела мертвых шмису, будут предупреждать о том, что впереди ждет топь.

Женщина, стоящая на краю тропы, кажется, совсем не боится ни тумана, ни тьмы. Ее глаза не отрываются от огоньков деревни, притулившейся на краю болот, она ждет, рассеивая вокруг себя еле заметные чары призыва, те, что может почувствовать только опытный маг.

Она знает это место. Двадцать с лишним Цветений назад она принесла сюда своего ребенка, девочку, рожденную от мужчины, с которым она не была связана узами брачной клятвы. Она оставила ее на краю, на самой границе болот, не решившись ступить на шембученскую землю, чтобы не выдать своего присутствия местным магам.

Положив сверток, отступила на шаг, а потом еще и еще, пока не добралась до края лесной тропы. Лишь там, набрав в грудь воздуха, женщина позволила себе издать долгий крик отчаяния и боли. Когда вопль разнесся в воздухе, когда топот ног возвестил о том, что призыв о помощи услышан, женщина развернулась и ступила на тропу, сжимая в кармане корса пучок дорожной травы. Она не позволила себе обернуться, чтобы узнать, что стало с ее дочерью. Успели ли ее спасти, или она все же погибла, схваченная цепким ползнем, пока испуганные жители хватались за крюки и бежали к болотам, где кто-то так часто попадал в беду.

Она пришла сюда лишь однажды, пять Цветений спустя, поддавшись зову материнского сердца, приведя за руку того, кого, наверное, не стоило приводить. Магия девочки была здесь, слабая, как хлипкий росток, не видящий солнца — совсем не похожая на магию самой женщины, мощную, как стоцветный дуб. Она послала призыв, и девочка откликнулась на него, прибежала на тоненьких ножках к воде, не понимая, что ее позвало, но ощутив родство — кровь от крови, магия от магии, дар от дара.

— Она жива, — сказал удивленно спутник женщины.

И женщина кивнула.

Девочка была так похожа на своего отца. Лицом, глазами, словно подернутыми поволокой, растрепанными волосами, насупленными бровями. Это сходство становилось все ярче, и когда-нибудь должно было навлечь на нее беду. Она была слишком не похожа на шембученку — уже сейчас, когда ей было всего пять Цветений. Что будет дальше, потом, когда родство заставит ее пойти на поиски отца и матери, чужого мужа и чужой жены, однажды ночью нарушивших клятву на опушке вековечного леса?

— Ты видишь это дитя, — сказала женщина, глядя на своего спутника. — Она становится все больше похожа на тебя, мой дорогой. И когда-нибудь она придет к тебе — ее потянет твое родство, и она начнет искать тебя, чтобы спросить, почему и как она оказалась на другом конце Асморанты, в краю болот, хотя сама принадлежит лесу и лугу.

— Она не вернется в Шинирос никогда, — сказал он. — Она даже не выберется из Шембучени, завязнет в здешней гнили. Ты чувствуешь? У нее почти нет магии. Она не похожа на нас.

Женщина рассмеялась и погладила его по плечу, качая головой.

— Все не так, дорогой мой Асклакин, и ты сам это знаешь. Дело не в ее магии, а в нашей. У нас-то с тобой она сильна.

— Мланкин сожжет меня, если узнает. И тебя тоже, если откроется, что ты ее мать.

— Правитель не должен узнать, — согласилась женщина. — Я знаю, как затуманить родство, и я сделаю это, если ты поможешь мне с одним делом…

— Ты так и не передумала? — спросил мужчина, не отрывая взгляда от девочки, растерянно бродящей вдоль берега. — Зачем тебе это? Твои дети живут в достатке, ты жена…

— Не называй имен! — воскликнула женщина, хотя все имена уже были названы. — Я хочу, чтобы моя дочь дала начало роду великих магов. Я хочу, чтобы она видела больше, чем я, я хочу, чтобы наша кровь влилась в жилы правителем Асморанты.

— Ты играешь с огнем и пеплом, — покачав головой, мужчина положил свою руку женщине на талию. — Но я сделаю, как ты хочешь, если твои чары и дальше будут удерживать ее здесь.

— Родство нельзя отменить, но можно затуманить, — повторила женщина. — Ты поможешь мне, а я сделаю так, что о девочке никто никогда не узнает.

Они ушли вместе, но уже на следующий день мужчина вернулся один, и снова призвал девочку, и она снова откликнулась на этот призыв, прибежав к краю зловонных болот.

— Зачем тебе вообще оставаться в живых?