Бессмертный избранный

Мама колеблется, но ее быстрый брошенный на меня взгляд говорит мне о том, что слова ей пришлись по душе. Серпетис убирает руку, и мама с легким кивком забирает деньги и вешает на пустой крюк на стене.

— Благодарность син-фиры я приму, — говорит она, подбрасывая в очаг орфусу. В кухне становится все темнее. А я и забыла, как темно бывает в Шембучени ночами. Все из-за маленьких окон, которые почти не пропускают свет. В нашей кухне так они вообще наглухо забиты камнями, чтобы не пропускать гниль. — Давайте вечерничать. Каша стынет.

Мы не касаемся друг друга этим вечером, просто говорим. Не о себе — об Избранном, об Энефрет, о Инетис. Серпетис только раз позволяет себе спрятать свое лицо в тени — когда говорит о Цилиолисе, которого боль мучила так же, как и меня.

Словно пытается скрыть в темноте свои чувства.

Я рассказываю ему о том, как оказалась в краю болот. Я кричала так, что перебудила всю деревню. Люди думали, кого-то заживо жрут шмису, кинулись мне на помощь с крюками и огнем… Я проснулась уже у себя дома, в собственной кровати. Тогда я и поняла, что ребенок не просто ударил меня магией, а отправил домой, намеренно, перенеся точно туда, куда хотел.

Мы говорим еще долго, и когда Серпетис уходит, я чувствую себя как никогда растерянной, сбитой с толку, счастливой, спокойной, встревоженной…

Целый вихрь чувств не дает мне спать этой ночью. А утром мы отправляемся в путь.

Это самые странные четыре дня в моей жизни. Это самые странные ночи, под тоненьким серпом серебряной луны, в пустых домах, поставленных вдоль тракта для путников, таких, как мы — рядом с дорогами шембученцы не селятся, держатся ближе к болотам. Пару раз мы натыкаемся в этих домиках на путешественников, идущих из Асморы в Шембучень, но те две ночи, что мы провели только вдвоем, я буду хранить в своем сердце как самые счастливые.

Ничто не заставит меня пожалеть о них.

Все эти ночи я плохо сплю из-за мыслей. Я просыпаюсь во тьме много раз, открывая глаза посреди полного неясных и страшных образов сна, и каждый раз, протянув руку, я могу нащупать руку Серпетиса, лежащего на соседней узкой кровати, произнести его имя и услышать в ответ свое.

Каждый раз.

В ту последнюю ночь мы едва не становимся любовниками. Ветер воет за окнами, как безумец, и я вдруг понимаю, что уже завтрашней ночью, проснувшись и протянув руку, я не смогу дотянуться до его руки. При свете пламени ярко горящего очага я сама целую Серпетиса, я прижимаюсь к нему и говорю ему о своей любви, и его руки вдруг оказываются такими горячими, а дыхание таким тяжелым, а губы клеймят меня поцелуями, полными темного пламени, и называют меня единственной…

Еще немного — и мы бы упали в эту бездну. Еще один миг — и я была бы готова забыть о наказе Энефрет, и только он удерживает нас на краю — не я, не застенчивая девушка из Шембучени с располовиненным лицом, а он, шепча проклятья вперемешку со словами любви и отстраняя меня прочь, хотя пальцы никак не желают подчиниться, разжаться, отпустить.

Я не нахожу в себе сил уйти. Я слушаю его рваное дыхание и тяжело и быстро стучащее сердце и остаюсь в его объятьях всю ночь, до самого утра.

Я не готова его отпустить, говорю я себе, входя в дом правителя Асморанты.

Я не готова его отпустить, повторяю я, глядя в лицо Энефрет, говорящей о том, что уже завтра нам предстоит отправиться в далекий и непростой путь.

Я не готова его отпустить, но я отпускаю.

52. ПРАВИТЕЛЬНИЦА

Я рада видеть Уннатирь, и она рада видеть меня, хоть и таит в глаза грусть. Она не отходит от ребенка весь день, постоянно берет его на руки, улыбается, разговаривает с ним. Эза принимает ее сразу, будто давнюю знакомую. К вечеру он уже держит голову и переворачивается на живот, с интересом обзирая окружающий его мир. Мне кажется, к завтрашнему утру он начнет сидеть.

Сердце ноет оттого, что я должна с ним расстаться. Это всего на два Цветения, убеждаю я себя, но тысяча дней — это так много. Так много для матери, которая успела полюбить своего сына.

Мланкин заглянул ко мне лишь однажды, волоча за собой перебитую ногу. Обведя взглядом сонную, лишь на мгновение задержал взгляд на ребенке, лишь легким кивком поблагодарил меня за то, что я родила здесь — ведь это значит, что он станет великим, Энефрет обещала.

Но я не хотела. Если бы не это одеяло… Если бы, если бы.

Л’Афалия приводит Кмерлана. Ему понравился Эза, а Эзе, похоже, понравился он. Он долго гулит, глядя на брата, тянет к нему руки. Кмерлан смеется и долго играет с ним на моей постели, пока мы с Л’Афалией и Унной собираем все необходимое в дорогу.

Мланкин дал одну из повозок, слишком маленькую для того, чтобы перевозить воинов, но подходящую для двоих путешественников и ребенка. Тяжеловоз, который ее повезет, поистине огромен. Я глажу его холодную морду и кормлю морковью.

Вези хорошо. Храни моего мальчика. Не сбейся с пути.

Серпетис и Унна после возвращения почти не говорят, но их взгляды… я надеюсь, Мланкин не видит этого, я надеюсь, он не знает. Серпетис тем же вечером уезжает по наказу правителя в Хазоир, и Унна рыдает в углу моей сонной, и Эза плачет вместе с ней, разевая маленький рот, в котором уже прорезался один острый зуб. Ему не нравится грудь, он требует другой еды, и уже вечером девушка из кухни приносит мне приготовленную для него кашу. Ее он уплетает с удовольствием, улыбается, когда я говорю ему, какой он хороший мальчик.

Вечером я заглядываю в повозку, проверить, все ли уложено. Цилиолис отыскал где-то корытце, поставил его в углу поближе к маленькому переносному очажку. Под сиденьем — брикеты орфусы, под другим сиденьем — ведро для воды, котелок. Повозка крошечная, из-за очажка в ней совсем негде развернуться. Но внутри тепло, и ветер не задувает, и я довольна.

— Вот мы с тобой завтра покатаемся на лошадке, — говорит Унна Эзе на моих руках, и он молча слушает и смотрит на нее своими темными глазами. Мне кажется, он не верит этой напускной веселости в ее словах, как не верит моей. Он знает ложь, чувствует ее, потому что лицо хоть и может обмануть слепого, но голос нет.

— Идемте в дом, — говорю я, ежась от холодного ветра. Оттепель, насланная Энефрет, кончилась, и с северной стороны снова потянуло льдом.

Наступает ночь, последняя ночь перед путешествием, и я хочу провести ее с сыном. Мы собираемся все вместе в моей сонной. Как будто прощальная трапеза — я прошу принести еду сюда — как будто прощальные разговоры. Эза лежит на постели и задирает ноги, которые с хохотом ловит Кмерлан, Л’Афалия штопает какую-то свою одежду, зорко оценивая расстояние от головы ребенка до края постели, Цилиолис задумчиво высасывает из кости сердцевину. Еда вкусна, в сонной тепло, но никто не решается завести серьезного разговора, и мы просто изредка обмениваемся ничего не значащими словами.

Как будто боимся говорить о прощании.

Губы Унны дрожат всякий раз, когда она смотрит на Эзу, ловит на себе взгляд его темных синих глаз.

— К концу черьского круга мы доберемся до границы пустынь, — говорит она. — Потом свернем за восход и пройдем по краю Северных земель, зацепим Глиняную пустошь и Каменный водопад.

— И берег океана, — говорит Цилиолис. — Если там есть жизнь, мы ее увидим. Всегда хотел узнать…

Он ловит мой взгляд и обрывает себя. Я вовсе не так впечатлена приключением, как он.

Пустыни бесплодны. Северные земли холодны, народ оёкто, который живет там, жесток и не любит чужаков. Глиняная пустошь обросла легендами, одна страшнее другой. Каменный водопад… край охотников на людей, край вырывающихся из земли огненных рек, так говорят… Океан рождает жизнь, это знает каждый, но что за создания бродят по его берегу? Быть может, они еще хуже зеленокожих. Быть может, они напрыгнут на коня всей стаей, вцепятся гнилыми зубами в его шею и повалят на землю, чтобы растерзать.

— Мама, смотри, смотри! — кричит Кмерлан, и мы все поворачиваем головы. Он держит Эзу за руки, и тот, кряхтя и довольно улыбаясь, пытается сидеть.