Изумрудная Марта

Тогда ее впервые вытошнило из-за переживаний. Прямо на подарок. Она представила, что ее ждет, когда проснется отец, и без сознания рухнула на пол. И все же в зимний праздник случаются чудеса: отец не стал ее пороть, но заставил за все просить прощения. Это было омерзительно, зато не больно, хотя и не отменяло отвращения к совершенной несправедливости.

Потому-то Мира всегда спрашивала у дочери: «Что бы ты хотела под елочку?» – и неизменно исполняла скромные желания Марты.

Но после переезда в дом Марта почти ни о чем не мечтала, даже платья перестала просить. И Мира решила сшить для дочери необыкновенный костюм снежинки. Она заблаговременно позаботилась о ткани – голубом атласе и о таких же атласных туфельках небесного цвета. Но ей хотелось большего. Она купила каркас для пышной юбки, капрон, который придавал легкости и много пластмассовых снежинок разного размера. Снежинки Мира опустила в крепкий соляной раствор, и к моменту, когда вода испарилась, в них уже въелась соль и они превратились в сверкающие кристаллы. Мира украсила ими платье, которое выглядело теперь как одна большая снежинка невероятной красоты. Марк принес из сарая самое большое зеркало, и когда к нему подвели наряженную Марту с одной из диадем Бабули на голове, все дружно ахнули. Марта еще долго не могла прийти в себя от красоты волшебных кристаллов, которые сверкали, переливаясь всеми цветами, и крутилась, крутилась перед зеркалом на радость родителям. Наконец она остановилась, склонилась в реверансе и торжественно произнесла: «Я – Марта Монпансье!»

Холодным февральским утром раздался телефонный звонок. Марк снял трубку и сразу помрачнел. Мира встревоженно спросила:

– Папа?

– Нет… Мама… Мне очень жаль…

Свекровь Миры умерла от инсульта, а мать – от инфаркта, что было почти предсказуемо. Странным казалось лишь то, что ее сердце вообще смогло вынести столько переживаний. Мира это понимала, но не могла знать, что накануне смерти мать увидела сон, который показал ей вариант проживания другой жизни, и даже проснувшись, она не хотела открывать глаза, пытаясь продлить эту чудесную грезу, ведь наяву она не могла об этом даже помыслить. В самом лучшем сне ее жизни муж наконец умер. И в предрассветной тишине, погрузившись в этот полусонный транс, она разрешила себе мечтать о самом сокровенном. Вот она поворачивается к нему лицом, а он холодный как лед. И наступает долгожданная свобода. Свобода от всего. Никогда еще она не испытывала такого счастья. В этом состоянии невероятной, почти волшебной легкости ей казалось, что она превратилась в чайку, которая парит над морем или летит навстречу потоку ветра и зависает над толщей воды. Как же это прекрасно! На мгновенье ей даже показалось, что это правда, уж больно тихо в комнате, хотя обычно дыхание ее мучителя было шумным и тяжелым даже во сне.

Резкий всхрап вернул ее к реальности: значит, ничего не поменяется, значит снова бесконечная готовка, от которой она устала донельзя, снова крик на всю квартиру («Кто-нибудь даст мне поесть?!»), снова оплеухи и насилие, снова, снова, снова…

От этих контрастных переживаний ее накрыла невыносимая боль, будто кто-то пробил ей грудную клетку. И вопреки инстинкту самосохранения она ничего не стала предпринимать. Нашла силы сдержать боль, принимая всем сердцем и такое развитие событий: если даже умрет она, это все равно будет освобождение от всего. Значит, так тому и быть. И в последние минуты жизни ей снова привиделось, как в потоке ветра она все-таки разворачивает свои крылья и улетает за горизонт.

Муж обнаружил ее еще теплой. Лицо покойницы было разглажено, морщины разом исчезли. Весь ее образ источал спокойствие и умиротворение, и впервые за много лет он вспомнил, какой она была, когда они познакомились. Красивой. Такой как сейчас. Недолго думая, он навалился на нее со словами «пока тепленькая – можно», да и как не соблазниться такой молодухой, в которую посмертно превратилась его жена. В то утро он еще не понимал, что на самом деле означала для него смерть жены.

Мира стояла возле гроба, думая о своих рухнувших планах на жизнь с мамой. О тех возможностях, которые были тщательно продуманы, но для этого отец должен был умереть первым. Мама бы от него отдохнула. Переехала бы к ним, и все было бы просто чудесно. Мама, Мира, Марта и Марк. Они бы счастливо жили в «М-квартете». По крайней мере, это казалось вполне созвучным. Спокойные, уравновешенные, самодостаточные… Им было бы хорошо вместе, но мама умерла.

В Мире всколыхнулись чувства, которые были замурованы отцом. Теперь она могла плакать, правда, только когда ее никто не видел, и горевать о том, что не было сказано при жизни и что могло бы многое объяснить. Раньше Мира могла месяцами не звонить и не навещать мать, но как только ее не стало, она поняла, что нестерпимо, ужасно по ней скучает… Она вспомнила, как храбро мама заступилась за Марту, вспомнила о соглашении трех женщин этого рода. Поправив цветы возле ее лица, Мира погладила ее по щеке, поцеловала в лоб и прошептала: «Спасибо, мама».

После похорон Мира навсегда закрыла дверь своего ненавистного отчего дома. И если бы у нее была возможность, она бы ее заколотила. Дверь в свое ужасное, невыносимое прошлое, исковерканное этим чудовищем.

– Наслаждайся! Ты ее сожрал! – сказала она отцу и хлопнула дверью.

Когда умерла Бабу, Марта через стенку слышала всхлипывания мамы и плакала вместе с ней, даже не понимая, зачем это делает, просто не могла иначе. Маме было больно, Марта это чувствовала и, содрогаясь всем телом, думала только об одном: «Как же ей помочь?» Так они и проводили вместе бессонные ночи, о чем Мира даже не догадывалась.

Не догадывалась Мира и о том, как символично попрощалась с отцом, потому что именно голод стал для него худшим наказанием при жизни. Без женщины бытовая необустроенность – в его возрасте и с его привычкой к неподвижности – была фатальной. Он годами лежал на диване, приказывая жене: дай воды, дай поесть, приготовь это, сделай то, пойди туда, и так до бесконечности. Но теперь отдавать приказы было некому. Поначалу он съел все, что было в закромах, потом попытался стряпать на скорую руку, но вскоре оказалось, что его пенсии едва хватает на хлеб и молоко – совсем не похоже на его привычное шестиразовое питание, и теперь он всегда был голодным. В своих ночных кошмарах он снова и снова видел мать, которая раскладывала по тарелкам ненавистную и одновременно такую желанную кашу с мясом и, просыпаясь, все еще слышал ее наваристый запах. Как в детстве, это раздирало его изнутри и сводило с ума. Ему постоянно было холодно, кружилась голова, дрожали руки, а он ходил от холодильника к телевизору и канючил, как маленький: «Ну, дайте же мне поесть…». Иногда он стучался к соседям, но те даже не открывали дверь, памятуя о криках и плаче, то и дело доносящихся из его квартиры.

Он умер через два года от мучительного приступа астмы.

Смерть отца не произвела на Миру никакого впечатления; на похоронах она только с удивлением отметила изможденное лицо, в разы уменьшившееся тело и все поняла, но для этого чудовища у нее не было ни одной слезинки. Мысль о том, чтобы прикоснуться к чучелу отца, отозвалась в Мире знакомой волной тошноты, и она запретила себе об этом думать. Пока люди прощались с покойником и думали о своем, Мира рассматривала его руки. Руки, которые калечили ее большую часть жизни. Теперь они были мертвыми. Миру передернуло от этого слова. Она жалела лишь об одном – что не увидела его смерти, не наблюдала за тем, как он задыхается. Кому как не ей было знать, что бронхиальная астма не просто болезнь, а собирательный образ женщины-мстительницы, которая наконец его задушила. За всех. Мира больше не хотела об этом думать. Не хотела о нем вспоминать. Никогда. Это причиняло ей боль, которая так крепко застряла между ребер, что иногда не давала дышать. Врач сказал, что это панические атаки и «хорошо бы обследоваться и назначить курс…», но Мира знала: достаточно просто забыть о существовании этого чудовища, тем более что его уже нет в живых.