Страница 5 из 64
Скажу честно, сравнивать эту любовь мне было не с чем. Достаточно продолжительное время я встречалась лишь с одним девятнадцатилетним художником и поэтом, который курил так много марихуаны, что кончал – если кончал, – едва начав, а я уж точно ничего не получала. Но он научил меня, за что я ему вечно благодарна, самоудовлетворению. И все для того, чтобы проваливаться в блаженное забытье с чистой совестью, потому что я теперь знала, как обойтись без него. Тем не менее после Корфу у меня осталось ощущение, что существует что-то удивительное и безумное, чего я еще не испытывала и уже никогда не испытаю. Я не пыталась найти это великое неизвестное. Я просто знала: есть что-то такое, ради чего люди готовы даже умереть, если только Бальзак, Шекспир и Пуччини не лгали.
Но мне очень повезло. Френсис был полной противоположностью моего отца, во всяком случае, его образа, который сложился у меня по скупым и отрывочным сведениям. Я знала, что он никогда не подведет меня, и, если я буду держать маленькую толику себя, толику, до которой он не добрался, если хотите, искорку страсти, в тайнике души, тогда всё у нас будет в порядке. И так оно и было.
Мы жили весело и счастливо. Я еще несколько лет работала в художественной галерее, до рождения нашего первенца, Джеймса. Мы переехали из квартиры Френсиса в Холборне в маленький домик в Фултоне, где на свет появился второй наш сын, Джон. После чего перебрались в другой дом, размерами куда больше, в том же Фултоне. Вирджиния с завистью наблюдала за всем этим.
Я воспитывала детей, вела колонку в «Арт байер» и писала рецензии для других журналов, связанных с торговлей произведениями искусства. Работа стала моим спасением. В успокаивающей тишине архивных залов Галереи Тейт, проглядывая каталоги Ричарда Гамильтона или отбирая слайды, я часто забывала, что за последние два года мне ни разу не удавалось выспаться.
Вирджиния считала все это блажью, но никак не тяжелой работой. Она, тоже воспитывая двоих детей, помогала Брюсу, который открыл собственную фирму. Ему нравилась сантехника, этим он и занимался: И пока наши дети подрастали, а я крутилась в мире искусств, курировала выставки, составляла каталоги, моя сестра до поздней ночи сидела над бухгалтерскими книгами, счетами и прайс-листами медных труб. Ей совсем не нравилось, когда мои фотографии появлялись в газетах, пусть это случалось крайне редко, в связи с открытием выставки.
Мне всегда казалось, что я улавливала в ее голосе нотку надежды, когда она звонила и спрашивала:
– Как Френсис? У вас с ним все в порядке?
Наши жизненные пути расходились все дальше, особенно после смерти матери, и я думала: оно и к лучшему.
Когда Джеймс и Джон учились в средней школе, у меня случился выкидыш с осложнениями. Я не сумела выносить дочь, которую мы оба ждали. По предложению доктора Роува мы решили отказаться от дальнейших попыток подарить Джеймсу и Джону сестричку или братика. В себя я приходила долго. Пару лет оставалась сердитой, несчастной, злобной. У Френсиса был короткий роман с одной из симпатичных девиц, которая работала у него и носила пиджаки с подкладными плечиками. Возможно, она и рассчитывала на что-то серьезное, но доброта и честь никогда не позволили бы ему сбиться с пути истинного.
Роман закончился через четыре месяца.
– Не знаю, как это случилось, – рассказывал он мне. – Только что мы сидели в офисе, разговаривали. А мгновением позже я очутился в ее постели. – И на его лице читалось искреннее недоумение. И он не представлял себе, какой лакомой являлся добычей. В итоге пришел ко мне, чтобы все рассказать, и попросил прощения. Я простила по двум причинам. Во-первых, не могла винить его. Во-вторых, его рассказ привел меня в чувство. Я поняла, что потеряю все, если буду продолжать в том же духе. Ранее мне и в голову не приходило подумать о том, чем чреваты мои злоба и раздражительность. А он еще долгое время вел себя паинькой, заглаживая свою вину.
Жизнь наша вновь вернулась в прежнее русло, стала мирной и покойной. Френсис взял долгий отпуск, совпавший с моим сороковым днем рождения, и мы повезли детей в Америку. Я не уверена, что наша любовь возродилась – разве она умирала? Но мы вновь напоминали двух голубков, и Джеймсу и Джону поездка понравилась. Для них это было незабываемое путешествие: о нем они могли рассказывать своим детям и всякий раз вспоминать новые подробности. Я помню меньше как о переездах, так и о местах, где мы побывали, больше – о нас с Френсисом. Когда мы вновь начали делить постель, то стали так осторожны, так нежны, так внимательны друг к другу, словно поездка эта была нашим вторым медовым месяцем. Оглядываясь назад, я понимаю, что именно такой он ее и задумал. Страсть наша не отождествлялась с извержением вулкана, больше напоминая возвращение домой. К теплу, уверенности, умиротворенности. Думаю, из нас двоих измена Френсиса сильнее ударила по нему. Он причинил мне боль, так он думал, в момент моей слабости и не мог себе этого простить. Я же со своей стороны не стала на этом зацикливаться. «Такое случается», – сказала я себе и перевернула эту страницу, чтобы более к ней не возвращаться. Френсис думал, что я проявляю чудеса благородства, но этого не было и в помине. Дело в том, что обиды я и не чувствовала. Вот это удивило меня куда больше, но, конечно, Френсису я об этом не сказала. Как выяснилось, я не возражала против того, чтобы мой муж занимался любовью с другой женщиной. Наверное, как и в случае с гребцами, мне следовало уделить этому аспекту больше внимания. Случившееся показалось мне забавным. Все это так не вязалось с характером Френсиса. Во время признания мне пришлось приложить немало усилий, чтобы не улыбнуться. Она повела его на концерт рок-музыки, он едва не оглох и испугался, что у него случится инфаркт. Она сказала ему, что пиво надо пить прямо из бутылки, и познакомила с деликатесами «Макдоналдса». Конечно же, пиво пролилось на рубашку, а от гамбургера в памяти остался только вкус корнишона. Совет молодым женщинам, охотящимся на мужчин средних лет: достоинство – это ваше все.
Чтобы поставить последнюю точку в этой истории, Френсис подарил мне цейлонский сапфир, самой светлой, самой чистой синевы, символ верности, как он мне сказал, и поклялся, что никогда больше мне не изменит. Я думаю, он сам испугался, поняв, что едва не разрушил свой мир. Вирджиния смотрела на яркую синеву камня со смесью восхищения, зависти и презрения, сухо отметила, что ему следовало подождать, потому что сапфировой считается сорок пятая годовщина свадьбы. Я рассмеялась, кто ж так далеко заглядывает в будущее, а Френсис, который достаточно хорошо знал человеческую природу и понимал, какие шрамы исполосовали душу сестры, на это ответил:
– Ничего, тогда я куплю ей второй.
Наверное, не стоило говорить такого Вирджинии. Но с другой стороны, она не могла позволить себе обидеться. На следующий год мы даже поддерживали друг друга, потому что наша мать умерла.
Борьба с раком была длительной и упорной. Дважды болезнь отступала, начиналась ремиссия, но в конце концов раковые клетки проникли в кости. Я разозлилась на мать. Она подумала, что боли, с которых началась очередная атака болезни, обычное недомогание, свойственное стареющей женщине. В принципе такого конца следовало ожидать: организм не выдержал тяжелой работы на фабрике, постоянного напряжения, вызванного неуверенностью в завтрашнем дне, да к тому же она еще и курила. А помимо самого рака, на мать давило прошлое. Кроме семьи, у нее никого не было. Никаких подруг. «После того как твой муж на виду у всей улицы двинул тебе под дых, не хочется встречаться с кем-либо взглядом…» В моей молодости таких вот афоризмов хватало, только по ним я могла получить смутное представление о том, что произошло.
Френсис и я как могли облегчали ей жизнь, что совершенно не нравилось Вирджинии. Как злобный ястреб, она наблюдала за нашими взаимоотношениями, не оставляла без внимания ни одного нашего подарка. Мне приходилось во всем с ней советоваться. Мать это знала… и иногда шептала мне, что не стоит ей этого делать или брать, потому что «ты знаешь, что скажет Джинни…». Рак не знал жалости. И она много лет изнывала в борьбе с ним. Так что, если Бог и есть, такому Богу я поклоняться не могу.