Страница 6 из 58
Сам создатель этой столешницы — дед Павла Лаврентьевича — украсил мозаичным орнаментом только самый центр своего творения. Справа от орла и короны красовалось изображение московской колокольни Ивана Великого и Царь-пушки. Слева — башня Адмиралтейства: мастер сумел даже довольно-таки точно изобразить маленький златой кораблик на достославном шпиле, на воспетой столькими поэтами игле…
По незримому лучу вверх от короны, вслед за лавровым венком с “АII”, располагался щит русского витязя — причём киноварь его цвета совершенно не потускнела от времени, она светилась так раскаленно, что древесная плоть самой доски вокруг этой “вставки” казалась лишь чуть розоватой. А на щите серебрился барс; сей древний знамённый символ Талабска гордо вздымал и правую переднюю лапу, и хвост.
А книзу от центра, под орлом и под севастопольскими пушками, сверкал пятью куполами наш собор Святой Троицы. Меня не могло не поразить, что на этой инкрустации его белокаменные стены были действительно сахарно-белыми… Вот такими предстали моим глазам центральные, начальные “вставки” и “врезки” этой столешницы, созданные ещё её автором.
— Это уж мой отец узорил, — сказал Лаврентьич, показывая на инкрустацию, изображающую нечто вроде башни с крестом на плоской крыше. Под башней были перекрещены друг с другом две винтовки старого русского образца, с длинными штыками, их обвивала воинская лента. И, несмотря на дату, запечатлённую на этой ленте — “1878”, вряд ли смог бы я тогда распознать, какое именно событие нашей истории отражено в этом орнаменте, если б в те студенческие времена не курил болгарские сигареты “Шипка”.
…Бессмысленно было бы повествовать обо всех или даже лишь о самых впечатляющих “вставках” и “врезках”, которыми потомки создателя этой огромной столовой доски увековечивали главные события нашей истории. Нёсся по рельсам среди таёжных гор паровоз с длинной трубой, символизировавший прокладку Транссибирской магистрали; в бурные морские волны уходил нос корабля с надписью “Варяг”, три языка пламени закрывали собой белоколонный портик дворца…
…И всё главное, что произошло в России “посля”, в последующие полвека, нашло своё отражение в инкрустациях столешницы. Каждому из сотрясений и великих событий мастер и его сыновья находили свой символ, свой образ, врезанный в “конду”… Но главное, что тут следует сказать: все эти изображения были расположены в удивительно симметричном порядке по отношению друг к другу и к площади овала. Можно без преувеличения назвать главное качество многолетней работы нескольких мастеров одним словом: гармония. При всём множестве “вставок” и “врезок” ни одна из них не мешала другой и с ней не соперничала. Столешница была совершенством.
Лишь в одной инкрустации симметрия изображения была нарушена. Ближе к верхнему закруглённому правому углу доски полыхало красное знамя. Но лишь приглядевшись, можно было разобрать, что древко знамени упиралось в крышу рейхстага. Изображение главного символа поверженной фашистской столицы было непропорционально маленьким по отношению к нашему полотнищу.
…А одна из самых последних по времени своего создания инкрустаций изображала Мавзолей. Но не одно имя белело на нём, а два: “Ленин” и “Сталин”.
Быть может, читатель спросит: неужели на этой мозаике не было изображено ни одного человеческого лица, только предметы, здания, вещи, символы? Вопрос естественный.
Одно лицо — прекрасное, улыбчивое русское лицо — было!
Эта улыбка озаряла инкрустацию, которая стала самым последним по времени своего создания украшением столешницы. Для новых “вставок” и “врезок” места уже не оставалось.
На самом краю овала была изображена взлетающая к звёздам ракета. А рядом с нею — лицо первого космонавта Земли.
“…Я уж не чаял когда-либо сызнова до столешни резцом дотронуться, — говорил Павел Лаврентьевич. — Тута и места слободного почти что уж и не сыскать было, уголок лишь малый. Думал: кто-нибудь из внучат моих его изузорит… А как в газете да потом в тилевизире увидал этого сокола, думаю — не! таку улыбку сам на этом остатнем краешке помещу! Ить как паренёк это смоленский улыбается-то, а по-нашему Николка, так ить токо мы в мальчишьих годах наших лыбились. И не думалось, не гадалось, что когда ещё така душевность в личье русском родится, думалось — извели её всю. Ан нет, не извели, жива-живёхонька, да всему свету душу греет с небес, что солнышко… Дак как же мне было напоследок такой лик не сотворить на этой столешнице нашей! Вот мы с внучонком и наузорили его вместях…
И — всё! Шабаш, робяты, шабаш. Боле я уже за инструмент не брался. Что мог — то сделал. Шабаш…”.
И — всё. Столешница столетья, начавшаяся символами старой русской власти и русской воли, завершилась улыбкой Юрия Гагарина. Более уже ничего нельзя было нанести на её поверхность. Творение русских мастеров было завершено. Оно было совершенно.
ВИКТОР ЛАПШИН ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ЛИК
Впервые стихи Юрия Кузнецова я прочитал в 1969 году. “Литературная газета” опубликовала его небольшую подборку с кратким предисловием Виктора Гончарова. Эту вырезку храню. Запомнилась и “Атомная сказка”. Лишь в 1978 году мне в руки попала книга поэта. Она меня прямо-таки восхитила. От неё веяло родным для меня духом. Ещё в 1973 году я написал “Одиночество” (“Берег бедный, песок да осока…”). Впоследствии В. В. Кожинов отнёс его к моей “кузнецовщине”, что неверно. От костромских друзей я узнал, что Кузнецову нужны лапти: в них здорово ходить дома. В то время я часто ездил по деревням и наконец лапти раздобыл. Вложил в лапоть книжечку о Галиче и послал Юрию Поликарповичу. В сентябре получил от поэта книгу “Выходя на дорогу, душа оглянулась” с надписью: “Виктору Лапшину — Юрий Кузнецов, с благодарностью за отзывчивость. 5.IX.78".
Декабрь 1981 года. Я в Москве. Вместе с моим другом Анатолием Новиковым в гостях у Кузнецова. Были у него недолго: надо было ехать в редакцию журнала “Советская литература” к И. И. Ростовцевой. Оставил при прощании Кузнецову свои стихи. Он подарил книгу “Отпущу свою душу на волю” с надписью: “Виктору Лапшину — на русскую думу. Юрий Кузнецов. 19.ХI.81 г.”. Почти через год неожиданно получаю от поэта письмо.
Понимаю Ваше волнение. И сообщаю, что Ростовцева передала мне 12 стихотворений. Я отобрал 9, но три (или четыре) из них под сомнением. Перечисляю.
Красава (отличное стихотворение!).
Лермонтов.
Землекоп.
“Звук бестелесный, луч незримый”.
Вечер.
“Туча вспучила озеро люто” (под вопросом).
Колодец.
Святогор. ПОД СОМНЕНИЕМ
Роща.
Кроме того, я отобрал из ранее Вами присланного:
“Утро ветреное, чёрное”.
“Без искания, без искуса”.
“Нигде я мёртвого не вижу”.
“Беспрекословно, оголтело” (без второй строфы).
Сомнение (это стихотворение лучше назвать “Знаки”).
“Не вопрошай…” (без последней строфы, которая навеяна Тютчевым).
“Никто светил не возводил”.
В дороге.
Бабушка (под вопросом, ибо похоже на стилизацию).
Васька (восемь строф по порядку, исключая строфу “Велик же ты, Васька! к подобному росту”).
“Жди! Былое всецело предстанет” (это из стих. “Занебесным безмолвием мглимы”, т. е. исключая две начальные строфы).
К “Ваське” надо бы досочинить ещё строфу, примерно о том, что он захоронил свой гроб и пошёл куда глаза глядят, может быть, счастья искать. Во всяком случае, стихотворение тогда не выглядело бы отрывком, а стало бы цельным.
Будем надеяться, что в работе с издательством Ваша большая подборка понесёт малые потери. Цыплят будем считать по осени (по осени 83 года!).
Жму руку! Юрий Кузнецов.
Р. S. Саму “Влесову книгу” читал, а “Москву” N 10 нет.
Ну да я хорошо знаком с “Легендами” Н. Рериха”.