Страница 8 из 80
Кому теперь предъявить счет за жизни этих четверых солдат? Где тот полковник Сапаров, командир 479-го погранотряда? 8 августа 1996 года на заставу напали боевики. И погибли восемь человек, в том числе погиб и Сапаров, который не сумел обеспечить безопасность своих солдат и собственную безопасность. Командир заставы старший лейтенант Кузнецов получил тяжелое ранение и орден Мужества. Где теперь генерал Николаев, который очень красиво говорил, где Бордюжа, который прислал мне чудовищную телеграмму о том, какие льготы я получу после похорон Жени, и ни слова сочувствия, сожаления, соболезнования? Где генерал Тоцкий, с которым не могла встретиться в течение 5 лет? У меня не было к нему никакой просьбы. Я просто хотела посмотреть в глаза и услышать слова — обычные, нормальные в нормальном государстве. Кто-то же должен был мне сказать: “Спасибо тебе за сына. За то, что ты недоспала, недоела; за то, что ты прошла то, что не должна проходить в нормальном государстве мать”.
Где ответственность должностных лиц за то, что они обрекли меня на встречи с Хаттабом, Басаевым, Гелаевым, Масхадовым, Доку Умаровым, Хайхороевым. Но от них-то — я всегда знала — ждать добра не приходится. Страшно, когда предают свои. В те дни, когда Женю пытали в чеченском подвале, на его родине в нашем доме по чердаку и по подвалу лазила милиция и, наверное, кто-то из военкомата. Они искали дезертира. За это потом тоже никто не извинился.
Когда я бросила все и улетела в Чечню после той злополучной телеграммы, в которой говорилось, что мой сын дезертир, через две недели я приехала в Галашки. Выпавший снежок на том месте, где Женю и его товарищей захватили в плен, не смог скрыть следы борьбы, бурые пятна крови на земле. Неужели командиры не видели этого с самого начала? Неужели надо опуститься до такой степени, чтобы ребят, попавших в страшную беду (не зря говорят: “хуже смерти только плен”), бросить и ни разу нигде не заикнуться о том, что четыре пограничника попали в плен на территории так называемой мирной Ингушетии?
Где те правозащитники, которые всегда кричат о правах мирных жителей? Разве Женя не имел права на жизнь?.. Сломать судьбу легко. Военной машине тем более. Она любую мать раздавит и не оглянется. Получив тяжелые травмы в подвале у Ширвани Басаева, я должна была молча, терпеливо все это носить в себе. Стоило мне только рассказать об этом, как сразу же, через два часа, меня посадили бы на самолет и отправили в Москву. Девять месяцев, столько, сколько мать вынашивает ребенка, я ходила по Чечне. Приходя в разрушенное село, где тоже были погибшие, я встречала град палок и камней, оскорблений, унижений. Почему я должна была быть в ответе за все бездумные просчеты и ошибки политиков, военных? Что могла я изменить в этой войне?
Даже так называемые полевые командиры относились иногда ко мне лучше, чем свои. Когда человек из группы по розыску военнопленных говорит тебе: “На кого ты надеешься? Ищи боевика, спи с ним, и тогда он будет помогать тебе искать сына…” — как это пережить? А потом этот человек будет ходить обвешанный орденами, и бить себя кулаком в грудь, и рвать тельняшку, что он был в Чечне! 20 с лишним встреч было у меня с боевиками по поводу торговли за тела четырех пограничников. Выставлены были страшные условия: разминировать Бамут, освободить четырех боевиков из Назранской тюрьмы, и четыре тысячи долларов, по тысяче за каждого убитого солдата. Почему я должна была этим заниматься? Почему? За что все это?”
И еще кроме выкупа солдатская мать должна была очистить от мин село Бамут, в котором убили ее сына. Как? Карт минных полей не было, мины ставили все кому не лень — одни боевики приходили, другие уходили. Два раза солдаты и офицеры Российской армии добровольно рисковали своими жизнями, выходя на разминирование. “Были там и очень достойные офицеры: Вячеслав Пилипенко, Дмитрий Попов, с которыми ходили на разминирование, которые были со мной в тот самый страшный в моей жизни день, когда надо было Женю и его товарищей выкапывать своими руками из земли в Бамуте, на территории пионерского лагеря!”.
…У нее уже не было ни сил, ни желаний. Она была совершенно одна, а так хотелось, чтобы рядом были матери Андрея Трусова, Игоря Яковлева, Александра Железнова, чтобы вместе искали они сыновей, которым выпала единая мученическая судьба. Трижды посылала она телеграммы родителям погибших пограничников, чтобы приехали забрать тела сыновей. Ответа не было… “Я хорошо помню одну ночь этой черной осени, — говорит Любовь Васильевна. — Я шла по каменистой дороге после очередной выматывающей душу встречи с боевиками и думала: “Господи, пусть сейчас кто-нибудь выстрелит, свои ли, чужие — все равно. Пусть я упаду и больше не встану! У меня нет больше сил!”
Но силы находились: она понимала, что если сейчас не заберет Женю, то не заберет никогда. Зимой выпадет снег, на следующий год земля сровняется, вырастет трава, и где искать? Я сама начала ходить к военным и просить. Я просто приходила к солдатам, говорила: “Ребята, мой сын погиб. Я не могу забрать даже тело. Я искала его долго-долго. Кто хочет мне помочь?” И вместо необходимых для разминирования пяти добровольцев-саперов вставали двадцать. Я буду помнить их всегда. Моя вечная благодарность им, настоящим героям. Рискуя жизнью, они шли на разминирование. Когда сейчас ругают молодежь, мне есть что возразить. Я видела и вижу на чеченской войне потрясающих парней! Я всегда молюсь за тех, кто до сих пор там. В этой ужасной, страшной Чечне”.
Наконец, когда деньги были переданы и все условия выполнены, ей показали место захоронения. В присутствии представителя ОБСЕ солдаты стали раскапывать засыпанную землей воронку от авиабомбы, ставшую четырем пленникам братской могилой. Вскоре нашли крестик. Тот самый, собственноручно изготовленный, который Женя не снял под пытками, с которым он погиб.
…Ночь, сырая, развороченная лопатами земля, опавшая листва; при свете фар армейского грузовика “Урал” солдаты раскапывают могилу. Стоя у братской могилы, в которую боевики свалили тела мучеников, понимая умом, что уже ничего нельзя изменить, сердцем Любовь Васильевна цеплялась за малейшую, последнюю надежду. А вдруг обманули боевики? “Я про себя решила так: если на теле не будет крестика, то это не Женя. Потому что православный крестик, который когда-то выковал своими руками, мой сын не снимал никогда и нигде”.
Надругательство над пленными солдатами боевики совершили и после убийства: тела лежали непогребенными на пустыре за селом. В конце мая — начале июня в Чечне уже стояла жара. И только потом, через две недели, их присыпали землей.
Первым подняли тело Андрея Трусова. По размерам сапог мать увидела, что это не Женя. Как носит сын обувь, где стаптывает, любая мать знает. А потом один из солдат поворачивается и говорит: “Крестик”. Ночью, в земле, простой железный крестик можно было не заметить. Но металл блеснул, и солдат его обнаружил. “Именно в тот момент я поверила в Бога, потому что восприняла это как знак свыше. Впервые за все время поисков я потеряла сознание. А потом снова заставила себя подойти к той яме, и увидела Женины сапоги, стоптанные слегка вовнутрь, и сомнений уже не было никаких.
Но в ту ночь мы не заметили, что чего-то не хватает. Тела завернули в фольгу, повезли в казарму. Разгрузили. Для кого-то это “груз двести”, для меня это самый бесценный груз. Подошел полковник Вячеслав Пилипенко, обнял меня, сказал: “Не вздумай что-то с собой сделать. Ты должна его похоронить. Его, кроме тебя, хоронить некому”. Эти слова удержали меня от страшного шага, потому что жить я больше не хотела. Раньше, как бы трудно ни было, впереди у меня, как маленькая звездочка, была надежда, что Женя жив, должен быть жив, он не мог погибнуть.
Уже потом, при опознании, выяснилось, что у Жени не хватает головы. Головы убитых суеверные боевики разбивали прикладами, чтобы не снились по ночам. Я снова вернулась, хотя в Ростове меня отговаривали от этого. За отдельную плату выкупила у убийцы кусочки черепа, повезла туда, где было его тело…