Страница 58 из 80
Навсегда запомнились мне осенние погрузки молодых бычков на “зафрахтованные” в складчину несколькими хозяйствами плавсредства. Скотина чувствовала, что навсегда расстается с родным уголком земли, и изо всех сил старалась не дать себя заарканить и затащить на корабельную палубу. Грузились обычно ночью, и тревожно было наблюдать за мужиками, не по своей воле, а по нужде борющимися с непокорными животными, которых они вместе с женами и выхаживали. И тут я еще раз убеждался не в одной недюжинной силе, бесстрашии и умении Бориса Елупова, руководившего этой нелегкой, опасной операцией. Возвращаясь потом из Петрозаводска, где своими руками отдавал на бойню близкую животину, он долго выходил из подавленного состояния. В такие минуты высоченный, жилистый, ко всему привычный друг напоминал мне молодого мальчишку, первый раз столкнувшегося с оборотной стороной казавшейся до того светлой и радужной жизни.
* * *
Имя Бориса Елупова пользовалось в округе уважением. Однажды пришлось убедиться в этом особенно наглядно.
Онего штормило третий день подряд, и ни один теплоход, стоявший с туристами у кижской пристани, не получил разрешения на продолжение рейса. Мне же необходимо было к определенному, строго оговоренному сроку приехать в Москву. Устав уговаривать знакомого капитана с ленинградского судна “Алтай”, чтобы он наплевал на непогоду и пошел в Петрозаводск, мы вместе с реставратором Кириллом Шейнкманом и скульптором Геннадием Ланкиненом решились добираться до столицы Карелии через Великую Губу и Медвежьегорск. Двадцать километров от Кижей до Великой убедили нас в правоте предусмотрительных капитанов белоснежных лайнеров. Музейный МРБ превращался в подводную лодку, когда нас накрывали огромные волны, и, прижавшись друг к другу на скамейке трюма, вспоминали мы Бога чаще, чем за последние несколько лет. Поразил нас невозмутимый рулевой музейной “амфибии”, который, высадив взмокший от страха экипаж на великогубской пристани, не слушая наших советов переждать мощный ветер в поселке, взял оговоренную нами мзду и сразу лег на обратный курс, где его ждали закадычные друзья.
Мы же поспешили к автобусной остановке, чтобы убедиться в безнадежном опоздании на последний маршрут. До Медвежьегорска восемьдесят километров по лесной лежневке — дороге, требующей определенных водительских, да и пассажирских навыков. Рядом с поселковым советом стоял видавший виды “газик”. Шофер, явно закончивший трудовой день, курил и нацеливался на крыльцо вожделенного магазина. Без всякой надежды на успех объяснили ему, что нам позарез нужно через четыре часа быть в Медвежьегорске, дабы успеть к петрозаводскому поезду, а завтра — на самолет в Москву. За поездку мы готовы заплатить пятьдесят рублей (сумма по тем временам солидная), но их у нас нет, зато по прибытии в Москву переведем деньги срочным телеграфом в Великую. Водитель смотрел на нас по крайней мере удивленно, чтобы не сказать больше. И тогда пришлось выложить козырного туза. “Понимаешь, приятель, я много лет живу в Ерсневе у своего друга Бориса Елупова. Может, все-таки выручишь?” Загасив окурок, приветливо улыбнувшись, открыл он дверцы металлического коня, через три часа купили мы билеты на Петрозаводск, а на сэкономленный червонец осмелились посетить медвежьегорский вокзальный ресторан. Услужливый официант, принеся спасительную бутылку и более чем скромную снедь, через пять минут привел “незаказанного” оперуполномоченного, приняв нас за самовольно покинувших зону зэков. Ну и досталось же шустрому парню за чрезмерную бдительность. “Да это же реставратор, друг Бори Елупова. А нынешним летом в Ерсневе с ним гостила олимпийская сборная — Старшинов, Уланов, Смирнова. Не бери с них денег. Я заплачу”.
* * *
Борис Елупов относился к моим реставрационным работам в Кижах да и вообще ко всем нашим делам по сохранению культурного наследия, как и подобает настоящему коллеге. Ведь, в сущности, мы выполняли одну и ту же миссию — не дать погибнуть чудом сохранившимся в горниле революций и войн драгоценным остаткам архитектурных и художественных богатств. Без помощи Бориса и его подопечных трудно было поддерживать нормальные условия для иконостасов, украшающих интерьеры кижских храмов. Безоговорочно откликаясь на любую нашу просьбу, реставраторы-плотники никогда не оставались сторонними наблюдателями, стараясь вникнуть в суть специфической профессии, требующей максимальной ответственности при восстановлении таких хрупких реликвий, какими являлись старые иконы.
Ни разу не услышал я от Бориса неуважительного слова о церковном искусстве или поругания религиозных устоев. Корни духовного воспитания, заложенные жившими с глубокой верой в Бога предками, не давали окончательно засохнуть ветвям могучего древа православного самосознания простого народа. Помню, как возмутился Борис варварским поступком городских безбожников, оставшихся на ночную гулянку в Кижах: потеряв человеческое обличие, они бросились рубить топорами живопись старых иконостасов. Больше всего пострадал образ “Богоматерь Всех скорбящих радость”, на лике которой по сей день можно видеть залеченные реставраторами рубцы, нанесенные варварской рукой сынка петрозаводского начальника. “Здесь, конечно, ему ничего не будет, дорогой Савелка, — выговаривал, едва сдерживая гнев, расстроенный Борис. — Зато в аду черти супостату и эту пьянку, и кровавый топор припомнят. Правда, она ведь у Бога, а не у прокурора!”.
Видя, как непросто складываются мои отношения с культурным и музейным местным начальством, Борис всегда старался поддержать меня словом и делом. Однажды, заключив договор с издательством “Карелия” на книгу-альбом о заонежских иконах, встретил я непреодолимое сопротивление очередной самодурши, допущенной к директорству Кижского музея. Поняв, что только через ее труп удастся нам получить разрешение на съемки икон Преображенской и Покровской церквей, стал я искать способ, как бы эту неприступную цитадель покорить. И тут не обошлось без помощи Бориса. “Уезжает завтра наша стерва в город на пару дней. Музейщики готовы нарушить ее запрет. Я уже договорился с командой одного из пожарных катеров, чтобы они подключили ваш кабель к своему электрическому движку. Так что вперед и с песнями”. Без малого сутки, забыв о еде и питье, работали мы с замечательным фотографом Станиславом Зимнохом — постоянным соавтором всех тогдашних моих издательских начинаний. К четырем часам утра в страшную грозу приехал из Ерснева в Кижи на своем катере Стас Панкратов и отвез нас и отснятые кассеты в родной дом. В пух и прах разнесла своих нерадивых сотрудников прознавшая от доносчиков про наш подвиг вернувшаяся из города надзирательница. Пыталась грозить пухленьким кулачком и Борису Федоровичу. “Видали мы и пострашней начальничков, меняются они здесь, как листья на деревьях, а мы с тобой, спасибо Богу, знай себе работаем”, — так философски отозвался на это невозмутимый наш помощник.
“Нет худа без добра”. Редко, но чередовались “городоглуповские” кижские директора с любящими свое дело хозяевами, прошедшими серьезную жизненную школу и умевшими ладить с коллективом. Таких, к сожалению, на пальцах одной руки перечтешь, зато добрая память о них по сей день цела у музейных старожилов. К богопосланным на Кижский остров руководителям прежде всего надо отнести Владимира Ивановича Смирнова. Военный журналист, закончивший доблестный боевой путь с полковничьими погонами при освобождении Кореи от японцев, он навсегда остался верен лучшим армейским принципам и заповедям, стараясь соответствовать должности, в настоящий момент ему порученной. Литературно образованный, прекрасно владевший пером, был он человеком жизнелюбивым, веселым, а главное, добрым и отзывчивым. С Борисом Елуповым они сошлись близко и до конца жизни Смирнова не расставались.
Приехав в Кижи, Владимир Иванович сразу присмотрел маленький домик на материке, в деревне Мальково. Приобрел древнюю избу и своими руками превратил ее в уютный очаг, где творческая натура хозяина чувствовалась и на пристани, и в маленькой горнице, и в рабочем писательском уголке. На борту его лодки-казанки красовалось романтическое название “Валя-чан”. Так он в память о корейском походе звал свою привезенную с войны половину Валентину Харитоновну. “В туманных далях за Мальковом призывно лебеди трубят”, — своими стихами приветствовал он нас, частенько наведываясь в реставрационную комнату музейного домика. Стихотворные строчки соответствовали настроению, которое я испытывал при расчистке древней иконописи от слоев потемневшей олифы и поздних записей. Одна такая встреча с Владимиром Ивановичем, поэтом, особенно глубоко запала в душу — я раскрывал тогда прекрасные иконы, украшавшие некогда церковь в деревне Чёлмужи.