Дерево игры

Женщины разводили и огород. Некоторые особенно продвинутые выращивали в парниках помидоры и огурцы. Надо сказать, что в нашей местности и яблоки сами не вызревают, не то что помидоры. Баба Тоня была как раз такая: что ни посадит, всё растёт. Помню, она принесла мне на новоселье в новенький отстроенный дом несколько кустов помидоров. У нее легкая рука. Была. И очень живой нрав. Все время что-то рассказывала, смеялась. А потом инсульт.

Никитич её был мужичок-умелец: распускал мешки из-под сахара, а из волокна плел венички для обметания снега или мытья галош – очень актуальный промысел, поскольку в нашей деревне было всего два состояния дорог – снег и грязь. Через огромные лужи ходили по деревянным настилам, да и то не везде, а только там, где не ездил транспорт, а у каждой двери стояла лохань с водой, в которой обмывали сапоги или галоши, прежде чем ступить в ограду. Ограда – это весь двор с хозяйственными постройками, который покрывают одной крышей. Дело в том, что зимой снег может занести все постройки под самый конек, и тогда не пройдешь ни в туалет, ни к скотине.

Никитич сух, строг и – теперь одинок. Редкие седые волосы зачесаны назад, тонкий большой нос заострился, почти обесцветились глаза. Ходят легенды, что во времена колхоза дед был героем труда и любителем выпить. Совмещал. Колхоза давно нет, а рядом с маленькими сельскими домиками выросли двух-трехэтажные виллы и коттеджи. Все изменилось – и внутри села, и снаружи.

Последние годы Никитич за бабой Тоней ухаживал лучше всякой сиделки. И перестал пить.

– Печень не велит!

Сегодня на поминках он трезв и ясен. Народу неожиданно много – и родные, и друзья, некоторые приехали специально из города, каждый подходит с соболезнованиями, воспоминаниями об усопшей. А Никитич молчит. Я присела рядом с ним на лавочку у ворот не ради общения – я не люблю похороны, не знаю, что можно сказать человеку, который потерял близкого, как утешить. Но мне показалось, что надо просто побыть рядом. И я сижу и почему-то вспоминаю, как 1 сентября все деревенские пошли в школу, а мы – на прогулку. И встретили бабу Тоню с корзинкой грибов. В лесу нас поразила небывалая тишь. Вот еще вчера он был полон гомона птиц, шума деревьев, движения ветвей, и вдруг сегодня он замер, затих. Притаился. Мы остановились на тропе и услышали… как падает лист. Сначала услышали, а потом увидели. Настоящее кино: тихо и плавно, раскачиваясь лодочкой в прозрачном воздухе, медленно слетает с дерева желтый лист. Т-с-с-с! И я приложила палец к губам, дети замерли на секунду и сами застыли, пораженные. А потом старшая специально начала топать и шуметь. Я хотела её остановить, а баба Тоня сказала: "Пускай!" И только позже я нашла в книжке сказку, в которой Ежик и Медвежонок так же носились по уснувшему осеннему лесу и "оттеняли тишину".

Полная луна встает над забором, отсвечивает золотом. Кудахчут куры, устраиваясь на ночь. Настойчиво перекликаются собаки на разных концах улицы. В доме шум поминок нарастает: кто-то уже смеется, кто-то пытается петь. Жара отступила, и мягкое тепло поднимается от земли вместе с тонким ароматом цветов. Это баба Тоня посадила их здесь у забора, когда еще могла. Говорила: для запаха.

– Не умеют нынче ни пить, ни работать!– неожиданно произносит Никитич, не ожидая ответа.

Из дома выходит сын деда, мой ровесник Серега. Закуривает, стоя.

– Ты вот закрой глаза и представь, – вдруг велит Никитич сыну, – Нет, ты закрой. Надо, чтобы стало совсем темно. Вот так. Молодца. И не открывай. Представь: ночь, тишина, только костер трещит. Даже воздух будто бы спит. А костер говорит – ему можно. Трещит о своем. Пускай. Мамка твоя все трещала. Я любил ее слушать…

Дед замолкает, и я уже думаю, что это весь рассказ, но он продолжает своим сухим старческим голосом:

– Костер, значит. А ты берешь и наливаешь в кружку чистейший самогон. Он тоненько так, нежно булькает. Ласково и нежно. Ты его хоп – быстро выпиваешь. В один глоток. Только костер трещит, ты понимаешь? Не открывай глаза!

 Серега и правда попытался их открыть, но теперь сразу захлопывает.

– И вот, ты выпиваешь, а костер…

– Трещииит… – протягивает Серега.

– Да. И ты смотришь в небо. Там звезды. Много звезд. Луна желтеет, вот как сейчас. Крупная, круглая. Звонкая. И ты такой хоп – тепло разливается по рукам, ногам и чувствуешь, как растут у тебя – крылья. Ты их широко так разводишь, свободно так. Расправляешь и шуууур – полетел! К звездам. Они притягивают будто. Ты летишь, а те, что с тобой у костра, зыркают на тебя и думают: как так? И тоже хотят с тобой. И быстро себе наливают. Из бутыли. Чем больше бутыль, тем лучше получается. Из маленькой бутылки пить – это не то, не надо. Не пей из бутылки. Не тот эффект! Понял?

– Да, понял. Бутыль.

– Вот. Бутыль. Большая, хорошая. И вот пока первый взлетел, остальные быстро тоже из бутыли наливают – и вверх! Шур, шур, шур – все летят! Весь космос наш. По-гагарински.

____

Уезжали мы из деревни светлым и прозрачным весенним днём, когда последний морозец заледенил ажурные ветви берёз, и они просвечивали в яркой синеве неба белоснежным кружевом. Безграничные снежные поля неожиданно розовели свежими проплешинами, а дым над синими домиками поднимался тонкими струйками строго вверх. Строго вверх, как то пламя, когда горел дом соседа.

Я ещё не уехала, но уже хотела вернуться.

Бездонная бочка

– Эй, мать, иди принимай бочку!

Петро прогрохотал по двору и поставил большую гулкую жестяную бочку к стене дома. На порог вышла, вытирая руки рушником, полная седеющая женщина. Марийка осмотрела бочку со всех сторон и одобрительно кивнула:

– Отож! Оттащи ее в огород, поставь рядом с теплицей – буду огурцы поливать отстоянной водой.

– И придумала же…

– Не придумала! Говорю тебе – мучнистой росы в этом году у меня не будет. Огурцы не любят воду из-под крана! Зинаида в прошлом лете так делала, ни один огурчик не пропал!

– Поглядим…

Петро работал на шахте всю жизнь. Терриконы и тоннели – вот его ландшафт и пейзаж. Утром жена собирала ему тормозок – четвертинку хлеба, луковицу, крутое яйцо и кусок сала. Тратить время и силы на выход из забоя, чтобы пообедать в столовой, у шахтеров не принято. То ли дело присесть на отвал породы и закусить своим домашним. Главное, чтоб крысы твой тормозок не оприходовали до обеда. Но тут уж у каждого свои приемы, как защититься от грызунов.

Петро не был героем или энтузиастом, не стремился к рекордам, он просто рубил и рубил породу спокойно и упорно, изо дня в день. И неожиданно перевыполнил норму без малого в два раза. Чуть не получил от своих Орден Сутулова – мужики вырезают его из старого рештака* и крепят на спину. Но никто не решился на эту шутку, уж больно силен был Петро, несмотря на свой возраст. Когда кто-то из молодняка заикнулся было об этом, старик посмотрел на него своим тяжелым взглядом, сплюнул и выдохнул:

– Понабирали пингвинов* в шахту. У меня нах прогулов больше, чем у тебя стажа.

Полученную премию он отметил так же, как и каждую получку – пил молча и много, а потом встал и на ровных ногах дошел до дома, упал на койку и тут же отключился на ночь и весь следующий день. Марийка смирилась с таким ежемесячным ритуалом и давно уже не скандалила, тем более что Петро никогда не пропивал больше четверти всех денег, а получал прилично.

– От же бездонная бочка! – приговаривала она, снимая с бесчувственного мужа сапоги и штаны.

Старшая дочь давно не жила с родителями, да и вообще уехала с мужем после окончания Медуниверситета. Любочке было три годика, когда Таня привезла ее к бабушке и дедушке и оставила на целый месяц. Девочка оказалась смешливой и понятливой – никогда не лезла без толку под руки, но зато сразу приходила со старым стетоскопом и целым набором пластиковых шприцев, чтобы «обследовать деду», когда он ложился вечером на диван в большой комнате. Она внимательно слушала ему грудь, качала головой и серьезно говорила: