Сумеречный Фронтир

– Ни в чём, – ответил Гром. – Ты не виноват, па. Дело в маме, и ты это знаешь, просто не хочешь признавать.

– В любом конфликте виноваты минимум двое, – возразил я. – Если один из конфликтующих будет полон решимости не раздувать огонь, то ссора быстро потухнет.

– Какие вы у меня разные, – усмехнулся отец. – И всё же – все вы моя кровь. Несмотря ни на что, я горжусь вами обоими.

– И даже мной? – хмыкнул братец.

– И даже тобой. Вашей сестрой я пока не могу так гордиться, как вами. Ей всего двенадцать, она не состоялась в жизни. Пока всё, что наполняет её существование – это результат хлопотания матери, служанок и учителей. Ей дай волю – она бы весь день гуляла по улицам как самый обычный ребёнок. Поэтому я буду ею гордиться тогда, когда придёт время. А вами я горжусь уже сейчас, потому что вы свой путь выбрали и следуете ему. Какими бы кривыми ни были ваши дорожки ранее, сейчас они слились на перекрёстке в один большой прямой тракт. И двигаться вам по этому тракту вместе, так что не забывайте об этом. Держитесь друг друга всегда и везде.

– Как Джоанна? – спросил я о сестре.

– С ней всё в порядке. Не будем её сейчас будить, лучше зайдите к ней перед уходом. У малышки Джоанны ранний подъём.

С минуту мы сидели молча, думая о своём. Отец ещё раз приложился к бутылке, на сей раз оставив в ней всего треть от изначального содержимого, доверху набил длинную трубку и стал пускать в потолок струи густого горького дыма. Гром, словно восприняв это как немое предложение предаваться расслаблению, раздобыл из кармана коробочку с нюхательным табаком и шумно вдохнул мелкий порошок ноздрями. Мне же оставалось довольствоваться только обществом мужской части семьи без увеселительных добавок.

Наконец брат прервал молчание:

– Па. Прости нас за всё. По крайней мере меня, Клода вряд ли нужно за что-то прощать. Если уж подохнем на войнушке засратой – то хоть в немилости у тебя не будем.

– Не надо со мной прощаться так, словно вы на смерть идёте, – неожиданно резко бросил отец. – Я ни капельки не сомневаюсь в вас. Вы – образцовые бойцы, меч в руках держать умеете, к дисциплине приучены. По крайней мере, Клод уж точно приучен, а ты, Громмер, должен брать с него пример. На войне дисциплина – самое главное. Ослушаешься приказа – считай, подставил всё своё подразделение. Эх, война-война, пропади она пропадом…

Не знаю, зачем отец позвал нас в кабинет. Наверное, чтобы мы хотя бы на время не пересекались с мамой и Лорой. Вспомнив о Лоре, я решил допросить папу:

– Что с моей женой? Давно она себя так ведёт?

– Началось с твоим отъездом. Выбрось её из головы! По крайней мере такую, какая она сейчас. Отправляйся с лёгким сердцем на войну, и помни её жизнерадостной, улыбчивой, доброй, любящей. Это придаст тебе сил. А запомнишь её такой, какая она сейчас – впадёшь в уныние. Не надо. Уныние разит сильнее острой стрелы.

– Да как уж тут не предаться унынию, когда дома такое творится?

– Ты уж постарайся, сынок, – хмыкнул отец. – У тебя выбора-то особого нет. Хочешь выжить – думай только о деле, это я тебе как лучший ростовщик города говорю.

Амелита робко постучалась и принесла нам чай на подносе. Когда уходила, получила от Грома что-то вроде комплимента, если уста моего братца вообще могли говорить кому-нибудь что-нибудь приятное. Сидя в гнетущей тишине, лишь изредка разбавляемой какими-нибудь весьма депрессивными монологами отца, мы пили горячий терпкий напиток, ожидая неизвестно чего. Спустя томительный час этих посиделок я уже готов был придумать любой предлог, чтобы сбежать из родного дома, но всё-таки сдержал себя и остался сидеть на месте. К счастью, положение спас сам папа:

– Ладно, родные мои, давайте отправимся спать. Когда у вас отбытие?

– На рассвете, – соврал я, сам не зная, почему. Уж очень мне не хотелось оставаться дома в такой обстановке. – Точнее, на рассвете общий сбор, а когда точно отправляемся – я не знаю.

Громмер исподлобья взглянул на меня, но вопросов задавать не стал. Кивком и тяжёлым вздохом он подтвердил мои слова и отставил уже давно опустевшую кружку в сторону.

– Нам пора отправляться, – сказал я. – Простимся со всеми и пойдём.

– Добро, – кивнул отец.

Па не ложился спать, ожидая нас в гостиной, чтобы проводить. Мы же тем временем прошлись по дому, возможно, в последний раз осматривая его убранство. В комнату матери я заходил один – Гром остался стоять снаружи; и пусть лучше так, чем он спровоцирует маму на очередной скандал лишь одним своим присутствием. Возле опочивальни Лоры, нашей с ней спальни, я простоял некоторое время в нерешительности, но братец меня приободрил хлопком по плечам и буквально затолкнул в помещение.

Жена не спала. Она лежала на просторной кровати, укутавшись в тёплый плед, читая при тусклом свете свечи Абра’Фальские сказки, вошедшие в моду как у детей, так и у взрослых ещё несколько лет назад. Увидев меня, она демонстративно фыркнула и уткнулась носом в желтоватые страницы, явно не желая со мной разговаривать. Я присел на противоположный край кровати, долго собираясь с мыслями и силами, чтобы сказать хоть что-нибудь. Поведение Лоры выбивало меня из колеи, и я, чёрт возьми, не понимал, какого хрена вообще происходит! Я мог бы начать ей объяснять всю важность моего выбора, от которого, возможно, зависят судьбы и жизни многих людей. Мог бы вымаливать её прощения, сидя на коленях, и в очередной раз признаваясь в вечной любви. Мог бы врать о том, что всё это несерьёзно, что на самом-то деле никакой опасности нет, и я совсем скоро к ней вернусь, и тогда уже мы воссоединимся до конца наших жизней. А, может, и дольше.

Но вместо этого мне на ум не пришло ничего лучше, чем просто положить ладонь на её выступающую из-под пледа крохотную ступню, гладить и… молчать. Я просто молчал, глядя на фигурку под одеялом, в которой уже явно проглядывались очертания живота, находящегося «в положении». Когда-то Лора свела своей красотой меня с ума, и продолжает сводить меня каждый раз, когда я её вижу. Но это её поведение… в конце концов мне удалось заставить себя поверить в то, что это всё из-за беременности. Ведь на сколько мне известно, женщины порой ведут себя очень странно, когда вынашивают под сердцем своё будущее дитя. Их даже не судят так строго, если они совершат какое-нибудь преступление: если человека убил мужчина, то его посадят в темницу на долгие годы или даже казнят, а если убийство совершит беременная девушка, то наказание будет, вероятнее всего, условным, или, по крайней мере, далеко не таким жестоким.

Так мы и просидели молча с четверть часа, пока за дверью демонстративно не начал откашливаться мой братец. Я всё так же молча встал, окинул Лору прощальным взглядом и направился к двери, но перед самым выходом жена меня всё-таки окликнула:

– Клод, – почти без эмоций произнесла она.

– Да, любовь моя? – стараясь сдержать бурю в груди ответил я.

– Я тебя ненавижу, – тихо прошипела Лора. – Можешь сдохнуть на своей войне, мне плевать.

Сказать, что я впал в ступор – ничего не сказать. Мои ноги словно вросли в пол, глаза превратились в калёное стекло, в груди стало горячо, как в костре Инквизиции, а всё тело пробила ужасная, почти лишающая сознания дрожь. Не сразу я заметил, что челюсть моя отвисла настолько, что ещё немного – и её можно было пнуть носком ботинка, даже не отрывая от пола ноги.

– Будет даже лучше, если ты сдохнешь, – сказала моя жена без особых эмоций. Как будто констатировала факт, что сегодня скверная погода или что ужин оказался слегка пересоленным. И голос был словно не её, а кого-то другого, кого-то, кто скрывался в теле моей возлюбленной, но о ком я никогда не догадывался.

Ладони сами собой сжались в кулаки, да так, что побелели костяшки пальцев. Думаю, ещё немного – и я набросился бы на Лору, осыпав её градом ударов, но из оцепенения меня снова вывел кашель брата. Собравшись с силами и до боли стиснув зубы, я пнул дверь и решительным шагом отправился от этого места прочь. Громмер, недоумевая, бросился следом, но вопросов не задавал. Всё и так было ясно без слов.