Страница 34 из 57
Она рассмеялась и повернулась ко мне:
– Видишь, мне по силе соблазнить любого, Луций Капитул, никто не устоит передо мной.
Я перевёл взгляд на убогого человека в грязной тунике с клеймом на плече, выбирающего гвозди.
– Даже такого? – спросил я.
– Даже такого.
Я покачал головой.
– Это невозможно. Ты не сможешь соблазнить раба как бы ты ни старалась, ибо в последний момент он вспомнит о суровом наказании. Это отрезвит его как бы сильно ты не возбудила в нём страсть.
– Заключим пари? – предложила она.
– Идёт. Делай ставки.
Она чуть подумала и произнесла:
– Если я соблазню раба, мы пойдем в храм Венеры на праздник… – она чуть замедлилась, на ходу придумывая… – ты там снимешь тунику… упадёшь ниц и воскликнешь громко, чтобы все слышали: «не Венере поклоняюсь, но тебе, Фабия Амбуста, богиня соблазна!».
Я догадывался, что она будет играть по-крупному. Но не думал, что настолько.
– Это будет богохульство и меня накажут, – сказал я.
– Мальчик испугался? – она прищурила глаз.
– Нет, я согласен. Моя очередь.
– Говори, что ты хочешь.
Я смотрел на неё, бегая глазами по её уже зрелым формам и думая: а не сыграть ли мне так же, как она. Не очень чистые мысли против моей воли лезли ко мне в голову. Я проглотил слюну и тут же укорил себя за это. Даже если это пари, моё чувство к Фабии уже нельзя было назвать просто дружбой. Однако это не было и любовью, скорее, это лишь зарождалось. То, что зарождалось во мне было возвышенно и без всяких грязных… скажем, не таких грязных мыслей, хотя я и боялся поддаться безраздельно своей природе: Венера уже пробудила во мне мужчину. Мне было только шестнадцать, но уже думал о той, кто помимо страсти, разделит мои самые сокровенные тайны и которая станет мне верным спутником на всю жизнь. При всей моей тяге к Фабии, я колебался, ибо я видел в ней то, что смущало меня, а иногда даже пугало.
– Я хочу, чтобы ты, – сказал я, перебирая в голове возможные варианты, и брякнул первое и не самое умное, что мне пришло в голову, – … что бы ты поцеловала Геллия.
Она удивилась:
– Самнита с лицом проснувшегося филина?
– Когда-нибудь тебе подрежут твой острый язык, – усмехнулся я. – Ну, так что, богиня соблазна?
Она положила руки мне на плечи.
– А разве тебе мой поцелуй не нужен? – спросила она.
– Это само собой.
Она изогнула брови с притворным негодованием и бросила словно актёр невидимым зрителям:
– Само собой. Гляньте-ка! И этот наглец что-то болтает о моей гордыне.
***
Я проиграл пари. Но в своё оправдание скажу, что Фабия схитрила. Тот раб был пьян и глуп. Перед этим она, взяв меня за руку, приволокла в какую-то таверну поблизости; причём во внутренний двор, заставив сначала ждать, затем делая знак быстро бежать за ней, чтобы проскользнуть мимо глаз прислуги, и спрятаться за телегой. По поведению Фабии я догадывался, что она на ходу придумывала что ей делать, сама ещё не зная как она поступит. Однако я не понимал почему мы должны прятаться здесь, как какие-то воры. Вскоре, однако, выяснилось, что вором там был другой. Но обо всё по порядку…
Греки разбавляют вино водой сильнее чем мы, поэтому, как мне кажется, оно у них менее терпкое и более пресное. Наши сорта вроде рецинского или мулсума принято пить малоразбавленными; оттого они более вкусны, но, вместе, больше пьянят. По этой же причине греки не боятся давать своего вина рабам, которое, как они думают, их лишь бодрит. В Риме давать вино рабам запрещено. Также, заметил я, что если человек не пил вина долгое время (например, солдат лишенный его в походной жизни), а потом в какой-то день выпил, то пьянеет он намного быстрее, и от меньшего количества выпитого, нежели тот, кто пьёт регулярно. Что касалось рабов, то были случаи, когда кто-то из них совершенно отвыкнув от вина в рабстве, но, получая неожиданный доступ, крадёт и выпивает, думая что это никак не повлияет на него, ибо до рабства он пил даже больше – на самом деле становится быстро пьян уже после одной чаши, не управляет собой, а затем совершает что-то преступное. Хозяевам на этот счёт предписывалось строго следить и наказывать виновника.
Как я сказал, тот раб, прислуживавший в таверне, был вором. Мало того, что вором, он вёл себя гнусно, не заботясь ни репутации своего хозяина, ни о том, что если б он был болен чем-то, то мог заразить посетителей, когда таким образом пил вино. Всё сказанное мной вот к чему… Мы заметили, как он, подойдя к одной и амфор, прислонённых к стене, вместо того чтобы взять её и тащить в таверну, отошёл в сторону и что-то извлёк из трещины в кладке стены. Когда он вернулся к амфоре, мы увидели в его руке два прута. Оглянувшись по сторонам, он одним прутом проткнул воск запечатавший горло амфоры, проделав там дыру, а затем вытянул его. Снова оглянувшись и убедившись что никто его не видит, он быстро вставил другой прут, который оказался не прутом, а длинной тростинкой – мы поняли это потому, что он склонился и стал пить. Так он стоял согнувшись и сосал, как комар кровь, вино через эту тростинку, пока вдоволь не напился. Затем вытянул тростинку вытер губы и плотно запечатал воск. Однако нести амфору он не спешил. Он присел на скамью перед дверью.
Дальше случилось вот что.
В самом центре двора стояла каменная чаша с водой. Фабия вышла из укрытия и, как бы не видя его, двинулась к этой чаше. Там она, всем своим видом показывая, что страдает от зноя и, стоя спиной к месту, где находился я – сначала оголила плечо, спустив хитон до локтя. Затем взяла в левую пригоршню воды и отёрла его. Я, понятно, видел лишь её лопатку, но тот раб, полагаю лицезрел грудь Фабии. Этим она дразнила и меня. Я чувствовал себя на месте раба и моё сердце колотилось. Потом, невзначай оглядевшись, заметила, что раб уставился на неё – она улыбнулась ему и тут же, якобы, стыдливо спохватившись, натянула край хитона на плечо, закрыв свою грудь. Меж тем, раб уже был на ногах. Как бы случайно оглядевшись кругом и чуть задержавши свой взгляд на месте где был я, Фабия хитро скривила губы, словно говоря «а теперь смотри, что будет дальше» и вновь повернулась к рабу. Она подобрала края хитона и оголила бедро. Раб смотрел не моргая. Зачерпнув в ладони воды, она стала отирать бедро. Выше колена. И ещё выше. Точно так же другую ногу. Закончив, она вновь зачерпнула пригоршню, направила её к губам и, надув щёки, дунула на неё. Брызги разлетелись вокруг. Она засмеялась. И это дуновение было подобно спущенной тетиве. Ибо раб, прежде стоявший как заколдованный, сорвался словно пёс с привязи и, забыв о страхе и чувстве верности хозяину, стрелой ринулся к ней. Так я убедился, что Фабия Амбуста сполна владела искусством соблазна.
… Я всякий раз с отвращением вспоминаю это пари; потому что мог прекратить это как только увидел, что раб обезумел и бежит к ней – я мог бы остановить его. Но я чего-то ждал. Мне, к моему стыду, было любопытно увидеть что он будет делать. Мне до сих пор унизительно от того, что я выбежал из укрытия лишь в тот момент, когда он повалил её на землю и стал рвать на ней одежду, а Фабия истошно вопила, не на шутку перепугавшись. Я же был тогда словно заколдован и, что самое постыдное, оттащил его не я, а другие люди. Прошло много лет, но я до сих не могу это забыть и вспоминаю это с великим стыдом и отвращением к себе.
Без сомнения, раб тот был подл, глуп и похотлив. Что же касалось Фабии, она подвергала себя большой опасности. Она явно переиграла и была напугана: нельзя было предугадать как раб поведёт себя. Он мог бы её сильно ударить, а то вовсе убить, ибо был не в себе. Когда же на её крик сбежались люди, он протрезвел. Он плакал и умолял простить его, прекрасно понимая, что ему за это грозит. Его хозяин, чтобы замять скандал с дочерью из такого семейства был готов на всё. Фабия, к тому же сказала, что он воровал вино. Наказание раба было очень суровым. Я сказал Фабии, что боги видят: это мы сами виноваты и за воровство раба следует крепко выпороть, на не наказывать за попытку насилия над ней. Она, однако, настояла на своём. Я узнал, что его пытали раскалённым железом пока не прожгли ему внутренности и он умер в страшных муках. Так закончилась его жалкая жизнь. Но, всё же, то была не скотская, а человеческая жизнь, с которой мы так жестоко решили поиграть.