Похищенный. Катриона

Подозрения мои были смутны, но не просто их было рассеять. Теперь, уподобясь дяде, я стал украдкой следить за каждым его движением. Мы сидели друг против друга, как кошка и мышь, обмениваясь настороженными взглядами. Дядя более ко мне не обращался. Он сидел нахмурясь, что-то усиленно соображая. Чем более я наблюдал за ним, тем более убеждался, что мысли его отнюдь не благостны.

Убрав со стола тарелку, он занялся своей трубкой, а затем, отодвинув стул к очагу, уселся перед окном, ко мне спиной, и какое-то время курил в раздумье.

– Дэви, – наконец произнес он. – Я все думаю… – Он замялся, умолк, а потом повторил уже сказанное. – У меня есть деньги, правда немного, те, что, можно сказать, тебе причитаются. Тебя-то тогда еще на свете не было. Так вот, обещался, помнится, твоему отцу. Да нет, не подумай, никаких векселей не было. Сам понимаешь: два джентльмена, бутылка вина. Ну, я проспорил. Так вот, деньги эти я сразу же отложил – как-никак долг джентльмена! – да вот отдать не привела судьба. А теперь к тому же эта сумма возросла до… дай бог памяти… до… – забормотал он, мучительно припоминая. – Да! Ровным счетом сорок фунтов будет! – С этими словами, произнесенными почти с надрывом, он косо взглянул на меня и вскрикнул пронзительно: – Шотландскими!

Добавление это было весьма существенное: ведь шотландский фунт в то время равнялся английскому шиллингу и дело от такой оговорки принимало совсем иной оборот. Я видел – это было явно, – что история с деньгами сущий вымысел, придуманный с какою-то целью, но с какой именно – терялся в догадках.

– Припомните хорошенько, сударь, – не скрывая усмешки, сказал я. – Вероятно, английскими?

– Я так и сказал: английскими. А теперь хорошо бы ты вышел во двор, подышал свежим воздухом, ночь-то какая! А я, как деньги достану, тотчас тебя позову.

Я вышел, посмеиваясь про себя над тем, что дядя считает меня этаким простофилей, которого так легко провести. Ночь была темная, небо почти беззвездно. Вдалеке, где-то в долине, глухо завывал ветер. Собиралась гроза. Я не мог и подозревать, какую важную роль в скором времени сыграет она для меня.

Наконец дядя позвал меня в дом. Он медленно отсчитал тридцать семь золотых гиней, а остаток – мелкие серебряные и золотые монеты – высыпал себе на ладонь, подумал немного и скрепя сердце положил в карман.

– Ну вот, теперь ты видишь? – торжественно произнес он. – Конечно, иным я кажусь странным. Кто же не без причуд. Но слово, как видишь, держу. Слово для меня закон.

Остолбенев от такого нежданного порыва великодушия, я смотрел на этого скрягу и не находил слов для изъявления своей благодарности.

– Да полно, не желаю слушать! – воскликнул он. – В конце концов, это мой долг. Другой на моем месте, наверное, поступил бы иначе, но у меня правила! Да, я человек бережливый, но мне приятно воздать справедливость сыну покойного брата. Надеюсь, теперь-то мы наконец поладим, как и подобает друзьям, тем более родственникам.

В ответ я употребил все свое красноречие, на какое был только способен, но меня не покидали сомнения: что же дальше? Откуда такая щедрость? Ведь его уверениям не поверил бы и ребенок.

Не прошло и минуты, как дядя снова взглянул на меня искоса.

– Ну а теперь оказал бы и ты мне услугу.

Я заверил его, что сделаю для него все, что только от меня зависит, и ожидал какого-нибудь чудачества, однако ж когда наконец дядя решился заговорить, то сказал только, что он слишком стар и силы его на исходе и потому хотел бы видеть в моем лице помощника. Все это прозвучало вполне убедительно. Я изъявил готовность.

– Ну вот и начнем, пожалуй! – сказал дядя.

С этими словами он достал из кармана ключ, изрядно изъеденный ржавчиной.

– Вот тебе ключ от башни. Войдешь в нее со двора: та часть дома у меня недостроена. Войдешь, поднимешься по лестнице. Там, наверху, ларец с бумагами. Они-то мне и нужны.

– Позвольте, однако, взять с собою свечу.

– Э, нет, сударь, – проговорил он с лукавым видом. – Никаких свеч. Был же у нас уговор.

– Что ж, как вам будет угодно, сэр. А лестница крепкая?

– Лестница превосходная, – сказал дядя и, заметив, что я уже тронулся с места, поспешил добавить: – Вот только перил нет. А ты за стену, за стену, потихоньку. А ступени-то прочные, слава богу.

Я вышел во двор. Было за полночь. Вдалеке по-прежнему слышались завывания ветра. Во дворе было тихо, в воздухе все точно замерло, небо было черно как сажа. Я старался не отступать от стены: недолго было и заблудиться. Кое-как добравшись до башни, я нащупал в темноте дверь, но только повернул в замочной скважине ключ, как вдруг блеснула зарница, небо все полыхнуло огнем, и снова воцарилась тьма. Ослепленный вспышкой, я прикрыл ладонью глаза, подождал с минуту и потянул дверь.

В башне было темно, хоть глаз выколи. Воздух стоял густой, тяжкий. Не ступил я и трех шагов, как наткнулся рукою на стену, а ногою попал на ступеньку. Стена на ощупь была почти гладкая, добротная, сложенная из обтесанных камней; ступени, высокие, узкие, тоже из цельного камня, как будто надежны. Перил у лестницы и впрямь не было; памятуя дядин наказ держаться за стену, я ощупью, с замиранием сердца стал подниматься.

Должно заметить, что дом был в пять этажей, не считая чердака. Но странное дело: чем выше я поднимался, тем легче становилось дышать: откуда-то сверху тянуло ветром. Не успел я подумать, отчего это может быть, как снова все озарилось молнией. Я застыл на месте, ужас сдавил мне горло: дюймах в двух от моей ноги зияла пропасть. Не выдержка спасла меня от падения – то, видно, небеса смилостивились надо мной. При свете молнии я увидел не только отверстия в стене, но и ступени – разной длины, с зияющим провалом сбоку. Казалось, я поднимался по открытым лесам.

«Ах, вот она, превосходная лестница!» – подумал я. Ярость овладела мной, и это придало мне решимости. Да, неспроста послал меня сюда дядя. Он знал, как опасен этот подъем, и, кто знает, быть может, нарочно послал меня на гибель. «Ну что же, – сказал я себе, – я выясню это во что бы то ни стало».

Опустившись на четвереньки, медленно, как улитка, ощупывая перед собой каждый дюйм лестницы, проверяя надежность каждого камня, я пополз выше. От вспышки молнии глаза мои застилал мрак. Но не только тьма окружала меня. Наверху расшумелись летучие мыши. Эти мерзкие твари проносились вниз, задевая мое лицо и плечи.

Надо заметить, что башня была четырехугольная. В каждом ее углу вместо забежной площадки лежала большая плита, причем плиты эти были разной длины. Итак, добравшись ощупью до одного из таких поворотов, я протянул, как и прежде, руку, но вдруг она соскользнула с края ступени вниз. Впереди лестница обрывалась. Посылать сюда человека, ранее здесь не бывавшего, да к тому же ночью, значило обречь его на верную гибель; и хотя я чудом ее избежал, самая мысль о том, какой опасности я подвергался, с какой чудовищной высоты мог бы сорваться, привела меня в трепет и на мгновение лишила сил. Холодный пот выступил у меня на лбу.

Убедившись в коварном замысле дядюшки, я повернулся и начал осторожно спускаться. Не успел я пройти и половины пути, как вдруг с шумом набежал ветер, башня вся загудела, но тотчас все стихло и пошел дождь. Через минуту он лил уже как из ведра. Спустившись вниз, я выглянул во двор. Входная дверь, которую я, уходя, прикрыл, была распахнута, и изнутри сочился тусклый свет. Мне показалось, будто на пороге стоит дядя. Вдруг снова блеснула молния, и я увидел, что не ошибся. Дядя стоял под дождем, настороженно к чему-то прислушиваясь. В следующий миг прогрохотал гром.

Принял ли дядя раскат грома за грохот, с которым я упал с башни, или же услыхал в нем глас Божий, возвестивший о свершившемся преступлении, предоставляю о том судить вам. Верно, однако, то, что от грома его обуял смертельный страх. Он опрометью кинулся в дом, а дверь так и осталась открытой. Я тихонько последовал за ним, остановился у порога и стал наблюдать.

Тем временем дядя достал из шкафа графин с водкой и теперь сидел за столом, спиною ко мне. Я заметил, что его трясет, точно в лихорадке. С уст его то и дело срывался стон, и тогда он прикладывался к графину, вливая в себя изрядную порцию водки. Я неслышно подошел к нему сзади, схватил его за плечи и громогласно сказал: