Страница 1 из 30

Заметки о моем поколении. Повесть, пьеса, статьи, стихи

Фицджеральд Френсис Скотт

Фрэнсис Скотт Фицджеральд

Заметки о моем поколении

Издательство КоЛибри®

Отзвуки Века Джаза

Кто есть кто – и почему[1]

История моей жизни – это история непрекращающейся борьбы между желанием писать и стечениями обстоятельств, стремившихся мне в этом воспрепятствовать.

Лет в двенадцать, когда я еще жил в Сент-Поле, я писал на всех уроках – на обороте учебников географии и латинского языка для начинающих, на полях справочников, таблиц и задачников. Через два года на семейном совете было решено, что существует единственный способ заставить меня учиться: отправить в частную школу-интернат. Тут они допустили промах. Интернат отвлек меня от писательства. Я решил, что буду играть в футбол, курить, поступлю в колледж и вообще стану заниматься всяческой ерундой, не имеющей ни малейшего отношения к главному в жизни – каковое, понятное дело, состояло в правильном сочетании диалогов и описаний в рассказах.

Впрочем, в новой школе у меня появилось новое увлечение. Я посмотрел музыкальную комедию «Квакерша»[2], и с того дня мой письменный стол ломился от либретто Гилберта и Салливана и десятков тетрадей, в которых роились микробы десятков музыкальных комедий.

Этого мне оказалось достаточно. Вопрос, в какой университет поступать, был решен. Принстон – и ничего другого.

Весь первый учебный год я посвятил написанию оперетты для клуба «Треугольник». В результате я провалил экзамены по алгебре, тригонометрии, начертательной геометрии и гигиене. Однако клуб «Треугольник» принял либретто к постановке, а прозанимавшись весь душный август с репетиторами, я умудрился удержаться в университете и на следующий год, а еще мне дали роль хористки. Потом разразилась катастрофа. У меня начались серьезные неприятности со здоровьем, в декабре пришлось оставить занятия и двинуться для поправки на Запад. Последнее, почитай, воспоминание перед отъездом было следующее: я пишу последний номер для новой постановки «Треугольника», лежа в постели в изоляторе с высокой температурой.

На следующий учебный год, 1916/17-й, я вернулся к занятиям, но благополучно успел возомнить, что единственная стоящая вещь на свете – это поэзия, оттого в голове у меня звенели строфы Суинберна и страхи Руперта Брука[4], и всю весну я ночи напролет производил на свет сонеты, баллады и рондели. Я где-то прочитал, что поэт не может считаться по-настоящему великим, если до двадцати одного года не напишет ни одного великого стихотворения. У меня оставался лишь год в запасе, а помимо прочего, мне того и гляди предстояло уйти на войну. Прежде чем сгинуть на фронте, я должен опубликовать хотя бы один сборник бесподобных стихов.

К осени я оказался в учебном лагере офицеров-пехотинцев в Форт-Ливенворте, успел бросить поэзию и загореться свежей идеей – теперь я сочинял бессмертный роман. Каждый вечер, припрятав блокнот под «Простые задачи для пехоты», я абзац за абзацем переносил на бумагу несколько отретушированную летопись своей жизни и своего воображения. Вчерне были закончены двадцать две главы, четыре из них – в стихах; две главы были готовы полностью; после этого меня засекли и унасекомили. Писать во время учебы стало нельзя.

Осложнение было существенным. Жить мне оставалось три месяца – в те дни все пехотные офицеры считали, что жить им осталось три месяца, – а я так и не оставил в мире никакого следа. Впрочем, мое всепоглощающее писательское рвение какой-то там войне было не остановить. Каждую субботу в час дня, покончив с недельными трудами, я чуть не бегом бежал в офицерский клуб, устраивался в уголке зала, заполненного дымом, пересудами и шуршанием газет, и на протяжении трех месяцев каждый божий уик-энд валял роман в сто двадцать тысяч слов. Мне было не до правки – на это не оставалось времени. Закончив очередную главу, я отсылал ее машинистке в Принстон.

Сам я в то время жил на этих страницах, исписанных нечетким карандашом. Построения, марш-броски и «Простые задачи для пехоты» были неким расплывчатым сном. Я всей душой сосредоточился на своей книге.

В полк я уехал с радостью. Я написал роман. Пусть теперь война продолжается, если хочет. Я забыл про полифонию и пятистопники, про сравнения и силлогизмы. Я был произведен в лейтенанты, получил назначение в Европу – и тут от издателей пришло письмо, сообщавшее, что, хотя они сочли «Романтического эгоиста» самым оригинальным произведением из всех, какие попадали к ним за последние годы, опубликовать его они не могут. Текст сырой, и произведение заканчивается ничем[5].

Спустя полгода я оказался в Нью-Йорке и вручил свою визитную карточку секретарям главных редакторов семи газет, с просьбой взять меня репортером. Мне стукнуло двадцать два года, война закончилась, так что теперь я собирался днем выслеживать убийц, а по ночам писать рассказы. Оказалось, что газетам я не нужен. Секретарей послали мне передать, что я им не нужен. Один вид моего имени на визитной карточке сразу сказал им о том, что я совершенно не гожусь в репортеры.

Вместо этого я стал сотрудником рекламной фирмы, за девяносто долларов в месяц, – сочинял зазывные фразы, которыми разгоняют скуку во время долгих поездок на сельских автобусах. После работы я писал рассказы – с марта по июнь. Всего их было написано девятнадцать штук: один я сочинил всего за полтора часа, другой мучил целых три дня. Никто их не купил, никто не прислал никаких объяснительных писем. По стенам моей комнаты было развешано сто двадцать два издательских уведомления об отказе. Я писал киносценарии. Я писал тексты песен. Я писал сложные планы рекламных кампаний. Я писал стихи. Я писал скетчи. Я писал анекдоты. К концу июня удалось продать один рассказ за тридцать долларов.

Четвертого июля, проникнувшись полным отвращением к самому себе и ко всем редакторам, я отправился домой в Сент-Пол и сообщил родным и друзьям, что уволился с работы и приехал писать роман. Они вежливо покивали, сменили тему и обошлись со мной крайне бережно. Однако на сей раз я уже знал, что делаю. Теперь мне нужно было любой ценой закончить свое произведение, и целых два жарких летних месяца я творил, переписывал, компоновал и сокращал. Пятнадцатого сентября «По эту сторону рая» был принят к изданию, о чем мне сообщили курьерской почтой.

За следующие два месяца я написал восемь рассказов, а продал девять. Девятый купил тот же самый журнал, который отверг его четырьмя месяцами раньше. А потом, в ноябре, я продал свой самый первый рассказ в «Сатердей ивнинг пост». К февралю удалось продать полдюжины[6]. Потом вышел роман. Потом я женился. А теперь сижу и гадаю, как же это могло так получиться.

Говоря словами бессмертного Юлия Цезаря, «этим все сказано, добавить нечего»[7].

Это журнал[8]

Эссе «Who’s Who – and Why» опубликовано в журнале «The Saturday Evening Post» в сентябре 1920 г.

Впрочем, в новой школе у меня появилось новое увлечение. Я посмотрел музыкальную комедию «Квакерша»… – Бродвейский мюзикл Дж. Т. Тэннера и Л. Монктона «Квакерша» с Иной Клэр (1893–1985) в главной роли и оперетту А. Берени «Пастушок» (тж. «Печальный мальчик») с Гертрудой Брайан (1888–1976) в роли молодой трактирщицы Фицджеральд смотрел в 1911 г. (Примечания А. Б. Гузмана).

К концу последнего школьного года я наткнулся на совершенно новенькое либретто, которое лежало на крышке рояля. Спектакль назывался «Его сиятельство султан», на титульном листе было написано, что комедию собираются поставить в клубе «Треугольник» Принстонского университета. – Клуб театральной самодеятельности «Треугольник» был основан в Принстоне в 1891 г. Джессом Линчем Уильямсом и Бутом Таркингтоном и занимался постановкой пьес, написанных самими студентами; за время учебы в Принстоне Фицджеральд выступил соавтором трех мюзиклов для «Треугольника». Оперетту «Его сиятельство султан» (либретто Сайруса Маккормика, музыка Этельберта Невина, стихи Дж. Л. Томпсона) «Треугольник» ставил в 1909–1910 гг. (Примечания А. Б. Гузмана).

…в голове у меня звенели… страхи Руперта Брука… – Английский поэт Руперт Брук (1887–1915), умерший по пути на фронт Первой мировой войны, сильно повлиял на раннее творчество Фицджеральда; так, роман «По эту сторону рая» назван по строчке из стихотворения Брука «Тиара Таити». (Примечания А. Б. Гузмана).

…от издателей пришло письмо, сообщавшее, что, хотя они сочли «Романтического эгоиста» самым оригинальным произведением из всех, какие попадали к ним за последние годы, опубликовать его они не могут. Текст сырой, и произведение заканчивается ничем. – Фрагменты рукописи этого незавершенного романа сохранились в архиве Принстонского университета. В переработанном виде «Романтический эгоист» лег в основу первой части романа «По эту сторону рая», причем главного героя теперь звали не Стивен Палмс, а Эмори Блейн и повествование велось не от первого лица, а от третьего. (Примечания А. Б. Гузмана).

А потом, в ноябре, я продал свой самый первый рассказ в «Сатердей ивнинг пост». К февралю удалось продать полдюжины. – Имеется в виду рассказ «Голова и плечи», опубликованный в «Сатердей ивнинг пост» в феврале 1920 г. (и в том же году – в сборнике «Фифы и философы»). Из всех популярных американских журналов этот отличался наибольшим тиражом и самыми щедрыми гонорарами. В общей сложности Фицджеральд опубликовал там более 60 рассказов и статей. (Примечания А. Б. Гузмана).

Говоря словами бессмертного Юлия Цезаря, «этим все сказано, добавить нечего». – Цезарь такого не говорил (ни сам по себе, ни у Шекспира, ни у Бернарда Шоу). Слова эти произнесла в 1904 г. американская актриса Этель Бэрримор (1879–1959), выйдя на поклон после финала пьесы Томаса Рейсуорда «Воскресенье»; с тех пор она заканчивала ими каждое свое выступление. (Примечания А. Б. Гузмана).

Эссе «This is a Magazine» опубликовано в журнале «Vanity Fair» в декабре 1920 г.