Страница 8 из 9
– Нам пора. Яна Львовна.
Они встали. Чех с отвращением бросил деньги на стол.
– Вы не будете ваши пончики? А если я возьму? Еще неизвестно, когда обед.
Андрей Юрьевич кивнул и брезгливо отвернулся. Уже в машине расстроенный пан Йожик, большой любитель баек, сканвордов и исторических анекдотов, к которым располагал его сидячий образ жизни за рулем и долгие часы ожидания клиентов, вспомнил вдруг старый анекдот про русского царя. Подвыпивший солдат плевал в корчме в висящий на стене портрет государя-императора, оскорблял его словесно. Его арестовали, завели дело. Узнав об этом, царь приказал дело прекратить, буяна отпустить, но передать ему, что он, царь, тоже на него плюет. Может это и есть философская составляющая русского менталитета, думал пан Йожик, плевать на тех, кто плюет на них? А может это философская составляющая самого Андрея Юрьевича? Он так задумался, что пропустил нужный поворот, после чего, разозлившись, совсем выбросил этот случай из своей головы.
IV
В половине двенадцатого они с Ленардом на двух машинах прибыли на место встречи. Это было небольшое двухэтажное здание в тихом городке севернее Праги, требующее капитального ремонта и полностью занятое предприятием по кустарному производству деревянных игрушек-марионеток. Насколько понял Андрей Юрьевич, здесь и трудился его сын. Они вышли. Во дворе стояла старая темно-красная Шкода Микробус. Слава Богу, никто не настаивал, чтобы они сменили туфли на тапочки. Расставили аппаратуру в помещении, выделенном под съемку и похожем на мастерскую папы Карло, в которой он строгал своего Буратино. Вкусно пахло смолой, клеем, свежей стружкой. Там и сям лежали чурки. На стенах были развешены сделанные яркой гуашью эскизы, многочисленные образцы кукол и кукольной одежды. На предприятии соблюдался странный режим абсолютного молчания. Два или три работника, которых видел Андрей Юрьевич и которые с огромным любопытством наблюдали за установкой киноаппаратуры, общались между собой исключительно жестами сурдоперевода. У Андрея Юрьевича от нехорошего предчувствия сжалось сердце. Он совсем струсил.
– Как вы себя чувствуете? Лекарство уже приняли?
Опять эта Яна Львовна! Ох, не к добру ее вечная забота о его здоровье прямо перед тем, как подложить ему свинью.
– Принял, – проворчал Андрей Юрьевич.
– Точно?
Он мысленно зарычал. Ему было страшно. Радости предвкушения встречи не было. Все шло не так, как он себе это представлял.
– Мой сын глухонемой? – напрямую спросил он у нее.
– Нет, – успокоила она. – С чего вы это взяли?
Стало легче дышать. Он отошел и сел в сторонке, чтобы не мешаться под ногами. Матвей Шумякин снова распоряжался на съемочной площадке. Шли последние приготовления. В помещении появилась женщина лет сорока, в джинсах и свитере в обтяжку, с приятным решительным лицом, худощавой красивой фигурой и прямым взглядом человека, привыкшего не пасовать перед жизненными трудностями и брать на себя ответственность в решении важных вопросов. Звали ее Петра Новакова, она была директором предприятия и работодателем Карела. Они познакомились с Яной Львовной еще до их приезда, когда согласовывали время съемок. Яна Львовна кивнула ей, Петра Новакова понимающе кивнула в ответ. Она на секунду задержала свой взгляд на Ленарде и без лишних слов вышла. Андрей Юрьевич поднялся за ней.
– Вы куда?
– Мне надо… в туалет.
– Андрей Юрьевич, – укоризненно сказала Яна Львовна. – Вы меня удивляете. Взрослый человек, а ведете себя как школьник, ей-богу!
– Мне очень надо.
– Ну так потерпите! – рявкнула она.
– Все по местам! Приготовились! Мотор!
Петра Новакова снова вошла. Она вела за руку всклоченного, просто одетого мужчину с унылым лицом, впалыми щеками и большими, виноватыми как у бассет хаунда глазами. Он был очень похож на датского профессора-лингвиста из фильма «Осенний марафон», как дружеский шарж похож на оригинал, и сердито упирался как ребенок. Петра успокаивающе щебетала ему что-то по-чешски. Оказавшись в свете софитов и в зоне всеобщего внимания, мужчина страшно застеснялся и попытался вырваться, чтобы убежать. Это ему не удалось, Петра крепко держала его за рубашку, яркий свет слепил. Ему бросилась в глаза Настя Данилова, которая с открытым ртом зачарованно смотрела на него. Он принял ее игру, изо всех сил вылупился в ответ и стал смотреть, не мигая, все громче и громче хихикая и все больше и больше краснея. Андрей Юрьевич пошатнулся, у него кровь застучала в голове. Ему вдруг показалось, что все происходящее не имеет к нему никакого отношения, что стоит он невидимый за оплывшим и мутным стеклом, сквозь которое не проходят звуки. Все вокруг, кроме этой нелепой фигуры в дверях стало вдруг растворяться в тумане. Он уже понимал, что случилось, но надежда на ошибку заставляла хвататься за соломинку.
В этот момент гибрид датского профессора с унылым бассетом заметил его и отключился от Насти. Глаза его вспыхнули неподдельным восторгом.
– Ааааааааааааааа, – протяжно сказал он дрожащим тонким голосом, указывая пальцем на Андрея Юрьевича. – Аааааа! Тата! Тата!6
И обхватив голову руками, присел на корточки, словно его подкосило внезапно обрушившееся на него счастье.
– Тата!
Андрей Юрьевич за все время этой встречи не произнес ни единого слова, как его ни старались расшевелить. Тогда с ним стали обращаться как с марионеткой: поднимали его руки для объятий, ставили в нужную позицию для съемок, растягивали губы пальцами, заставляя улыбаться, еще и еще раз разводили его руки для объятий со страшным незнакомцем, ставили рядом. Он подчинялся. Ему было все равно, потрясение уничтожило его. Молчал он и в машине, когда они ехали назад. Он честно старался, но слова где-то застревали, сипели в гортани. Дар речи вернулся к нему лишь через несколько часов. Все это время он провел в гостиной на диване, свесив руки с колен и уставившись в пол, не реагируя на внешние раздражители. Вокруг царила тихая паника. Они испуганно перешептывались, не вызвать ли «Скорую» со смирительной рубашкой и ходили вокруг него на цыпочках. Наконец он очнулся, удивляясь, почему жив до сих пор.
– Яна, ты еще в Москве знала, что он идиот? – спросил он, впервые назвав Яну Львовну на «ты» и по имени. Голос срывался, вибрировал, но был тих и кроток. Простой интерес. Зачем? Он хотел знать, зачем его привезли и сознательно втравили во все это? Что у них за кино такое?
– Ваш сын не идиот, а олигофрен. Это всего лишь неспособность к независимой социальной адаптации, легкая степень слабоумия7.
– Хорошо, неспособность. Так знала или нет?
– Знала, – сказала Яна Львовна. – А что это меняет? Карел все равно остается вашим сыном. Хотите спросить, почему мы заранее вас не предупредили? А вы бы тогда к нему поехали? И потом, вы ведь не артист, сыграть не сумеете, а нам нужна была в кадре ваша настоящая первая реакция. Мы снимаем документальное кино.
– Настоящая первая реакция, – задумчиво повторил он своим новым, необычайно кротким голосом.
– Да, настоящая первая реакция.
И тут он бросился ее душить.
V
Во второй половине дня, сразу после съемок, старый красный Микробус кукольной мастерской Петры Новаковой медленно выехал со двора и свернул на дорогу, ведущую в Прагу. Петра Новакова сама сидела за рулем. В кабине стоял нежный цитрусовый запах духов. Петра обожала духи с цитрусовыми нотками. На ней была короткая синяя куртка-безрукавка, серый свитер, туго обтягивающий грудь, серый с искоркой шарфик, джинсы в обтяжку и белые кроссовки. В ушах болтались овальные белые колечки. На прическу она обычно тратила минимум времени и сил, поэтому волосы были просто собраны в пучок. На макияж не тратилась совсем. У нее было худощавое приятное лицо, небольшие ясные глаза и прямой нос с горбинкой. В ее гардеробной висело девять шарфиков разных оттенков серого цвета. Серый с розовым отливом, серый с голубым, нежный серо-сиреневый. Она была практична до мозга костей мягкой незлобной практичностью. Ее единственный сын Филипп второй год учился в Париже на скульптора, и она во многом отказывала себе, чтобы оплачивать его обучение.
6
Папа! Папа! (чешск.)
7
Неточное объяснение. Умственная отсталость называется «олигофрения», а словами «идиотия», «имбецильность», «дебильность» обозначаются степени умственной отсталости. Крайняя степень – идиотия. Такие люди не способны жить в обществе, не в состоянии себя обслуживать, и нуждаются в постоянной опеке. Средняя степень – имбецильность. Человек владеет элементарным навыкам поведения, может даже научиться считать. Легкая степень – дебильность. Такие люди могут обучаться в обычной школе. Основная их проблема в отсутствии абстрактного мышления. В диагнозе Карела помимо дебильности присутствуют слова «психический инфантилизм, связанный с гормональным дисбалансом».