Гнев Божий.

Как в калейдоскопе, мелькали разные сцены его жизни в Париже, Венеции и Индии, оживали забытые образы Пьеретты, Лормейля и прочих попадавшихся ему на пути лиц.

Затем следовало первое посвящение, закончившееся прибытием его сюда, и, наконец, наступила разлука с Нарой, выдающейся, обаятельной женщиной, бывшей ему женой и оставшейся другом, верной спутницей жизни за время их долгого существования, тяжелого восхождения к совершенству.

Как живой встал перед ним образ молодой женщины, а жгучее чувство тоски и одиночества сжало его сердце.

Но в ту же минуту в лицо ему повеяло благовонное дуновение, а на лбу он ощутил ласковое прикосновение атласистой ручки и знакомый, любимый голос прошептал:

– Гони прочь волнующие тебя воспоминания прошлого. Открой глаза, любуйся, преклонись и благодари неисповедимое Существо, дающее тебе видеть чудеса, созданные Его премудростью. Видишь, души наши соединены по-прежнему и мое сердце ощущает всякое движение твоего.

Голос умолк, но к Супрамати вернулось спокойствие. Он провел рукою по лбу, выпрямился и вздрогнул. Взор его, точно заколдованный, не мог оторваться от бывшего перед ним волшебного зрелища.

Уйдя мыслями в старые воспоминания, Супрамати утратил представление о внешнем мире и не заметил, что наступила ночь. Луна залила все своим мягким и вместе с тем ослепительным светом.

Под лучами царицы ночи тихая гладь озера блестела, как серебряный диск; из темной зелени дерев фантастически выделялись белые колоннады дворца, блестели и искрились брызги водопада.

Глубокий покой объял уснувшую природу и вдруг среди этого безмолвия послышалась неясная, нежная мелодия, точно далекий звук Эоловой арфы.

Дахир также встал, молча обнял друга, и оба они безмолвно глядели на небо, прислушиваясь к странной, чудесной музыке, какой никогда не слышали.

Мало-помалу в душе их воцарился светлый покой. Смущение, сомнение, тоска – все исчезло; изгладилось даже всякое воспоминание о прошлом и пропал страх перед будущим. Одно настоящее наполняло их. И как все здесь было чудесно, хорошо и величаво спокойно, вдали от людей, от лихорадочной сутолоки их жизни, интриг и дикого эгоизма!…

Если бы эта слепая, невежественная толпа, опьяненная животными страстями, запятнанная пороками, снедаемая болезнями, могла хоть на минуту испытать блаженство, которое дает душевный мир, созерцание природы, деятельное и здоровое существование, она, может быть, пробудилась бы от отвратительного кошмара, называемого ею «жизнью».

В эту минуту громадные столицы и кишащее в них население с его мелочной суетой, дрязгами и постыдной нищетой казались Супрамати просто отделениями ада, где люди приговорены жить в наказание.

Живо вспомнились ему слова, сказанные однажды Нарой перед его посвящением:

– Ты не можешь себе представить и понять то состояние блаженства, которое испытывает достигший известной степени очищения, потому что пока все твое существо еще наполнено беспорядочными и нечистыми токами, царящими здесь. Когда выходишь из храма света, где царит гармония, окружающие нас люди производят впечатление стада диких животных, готовых растерзать друг друга. И ничто не остановит их в безумном беге.

Они знают, что смерть сторожит их на каждом шагу, что каждую минуту она отнимает у них любимое и близкое им существо, а все-таки это не пробуждает в них сознания бренности всего земного.

Утром они плачут на похоронах, а вечером хохочут, пируют и пляшут. Отвратительны эти животные в человеческом образе, и маг беспомощно останавливается перед ними, не зная, чем взять их и как отрезвить их от опьянения плоти, влекущего на гибель.

Теперь Супрамати понимал ее. Он чувствовал, что с тела спадала тяжесть, что у души вырастали крылья и его охватило омерзение при воспоминании виконта де Лормейля или Пьеретты и прочих человекоподобных животных, – добычу смерти, скошенных уже временем, чтобы уступить место другим, столь же мимолетным и порочным существам.

О! Как он счастлив и обласкан судьбой сравнительно с другими! Им овладела потребность молиться, славословить, благодарить Великого Создателя всех чудес, которые ему дано было созерцать. Безотчетно почти он и Дахир опустились на колени.

Это не была определенно выраженная словами молитва, а из всего их существа исходило экстатическое, страстное излияние благодарности.

Когда после этого порыва к бесконечному, они снова почувствовали себя на земле, то заметили, что в них произошла какая-то перемена. Они чувствовали себя легче, гибче, а зрение и слух приобрели гораздо большую остроту. Словом, не будучи в состоянии ясно определить словами, они сознавали, что в них произошла непонятная реакция, и предположение это тотчас же почти подтвердилось.

Взглянув случайно на сад, Супрамати вздрогнул; он увидел теперь то, чего раньше никогда не замечал.

Из всякого растения исходил розоватый светящийся пар, а в чашечке ближайших к нему ползучих растений, обвивавших перила и колонны террасы, мерцали огоньки.

– Взгляни, Дахир, – сказал он, – на огоньки в чашечках цветов. Это ведь душа растения, божественная и несокрушимая искра, которая из бессознательного состояния пойдет со временем по тому же пути совершенствования, по какому идем и мы.

Дахир осторожно приподнял большой белый цветок, лежавший на балюстраде, и долго рассматривал его.

– Да. Может быть, это – душа будущего мага покоится в розовой чашечке, не сознавая своего будущего великого назначения, – заметил он задумчиво и потихоньку опуская цветок.

Они снова сели, не будучи в силах оторваться от обаятельного зрелища волшебной ночи, и вдруг им почудилось, что в хрустально чистом воздухе движутся призрачные существа в длинных развевающихся одеяниях. Они плавно летали, не касаясь вовсе земли, и, поднимаясь на недосягаемую высь ледниковых вершин, исчезали из виду, словно расплывались в беловатом тумане. Были ли это ангелы или маги высших степеней, тела которых достигли достаточной легкости, чтобы возноситься в пространство и одной силою своей воли достигать желаемой цели? Когда первые лучи восходящего солнца разбудили спавшую природу, тогда лишь Супрамати и Дахир ушли с террасы.

– Боже мой, какие мы еще невежды, сколько вещей нам еще не понятно, а те немногие приобретенные нами познания, которые, к стыду моему, составляли предмет моей гордости, я не знак даже, как применить здесь, – со вздохом произнес Супрамати.

– Все придет в свое время. Не забывай, что поспешность служит доказательством несовершенства, – ответил с улыбкой Дахир.

Глава вторая

Много недель прошло со времени прибытия Дахира и Супрамати в волшебную долину, а они еще не видали ни Эбрамара, ни одной живой человеческой души. Однако они не скучали и ничто не омрачало их ясного и спокойного настроения.

Они гуляли, с любопытством изучали незнакомые фауну и флору, в изобилии окружавшую их, и работали в библиотеке, содержавшей настоящие сокровища науки, но вместе с тем множество трудов, им совершенно непонятных.

Однажды, после того как Супрамати долгое время просидел над одной древней рукописью и никак не мог вполне усвоить ее содержание, у него вырвалось нетерпеливое восклицание.

– Это, наконец, возмутительно! Сидишь, как дурак, над этой древней ветошью и никак не можешь добраться до скрытой в ней сути. А между тем, судя по каббалистическим знакам, которые я на ней вижу, это должно быть что-нибудь чрезвычайно интересное. Мне так хотелось бы работать, а Эбрамар не является и никого не шлет, чтобы руководить нашими занятиями.

– Почему не довольствуешься ты изучением того, что нам доступно? Благодаря Богу, в материале нет недостатка. А Эбрамар привез нас сюда, разумеется, не для того, чтобы обречь на бездействие; когда придет время, он явится сам или пришлет руководителя, – ответил Дахир.

– Пока будем наслаждаться счастливым настоящим, – улыбаясь, продолжал он. – Все у нас есть, невидимые руки удовлетворяют наши потребности, наши четвероногие друзья, привязавшиеся к нам до того, что являются с пожеланием доброго утра, без всякого ущерба заменяют старых парижских знакомых. Я нахожу очень интересным изучать разнообразие их характеров и способностей. Потом, не подметил ли ты, что со времени нашего прибытия сюда, в нас происходят странные явления? Я, по крайней мере, вижу, что из твоего тела выделяется какой-то черноватый пот.