Охра

Но что это блестит меж ветвей? Разве солнце сияет в небесах? Может и так. Но порой его блеск затмевает другое светило. Quelle supériorité, quel charme, quel luxe! Ваши глаза были бы ублажены негой изящества, утонченности и чувственности Его высочества Павлина. Павлин и так был хорош собой, диво как хорош, а все просил носить ему страусиные перья – он украшал ими хрустальный трон. Нежные, крэмовые, как воздушное безе, они окутывали павлинье высочество облаком беззаветных надежд, а душу его – самолюбованием, сходным по степени эротизма со скульптурами Родена в швейцарском Martigny. Ни один даже самый искусный в мире художник не смог бы передать роскошь павлиньего царствования, даже если бы хотел, ведь только царственная натура способна передать в холсте горечь ежедневной беззаботности, а царь в райском мире был только один, пусть и самоназванный. Голос Павлина, слышимый в каждом небесном уголке, то ли убаюкивал, то ли вгонял в тоску и желание причащаться.

– Мы, райские птицы, созданы, чтобы вы не забывали о своих гнёздах!, – вещал Павлин в ощипанном пальто модного цвета "chameau". Он страдал и заламывал лапки, а потом раскрывал крылья, будто летел, и падал грудью на пол, пребывая в экстазе от своего таланта. Какой конкретно у него был талант, Павлин не знал. Он был и актером, и режиссером, и сценаристом, и певцом. Регулярно сочинял гимны, добиваясь, чтобы все птицы, как одна, распевали слова его песен, пока собираются на юг. Но песни были не дописаны, голосом Павлин не вышел – нужно было искать другое применение таланту. Так Павлин обрел себя в политике, о чем первое время сожалели многие, вспоминая славные времена анархии и декадентства. Однако же толку с расписной курицы было никакого, и старейшие роды птичьего мира смирились с бесславной участью остаться немного в стороне от ослепительной райской славы, позволив самонадеянному Павлину брать удары на себя. Тяготы в небесах появлялись нечасто, от силы два-три раза в столетие, оттого Павлин был особо не обременен заботами и не мешался под ногами. Славная была расписная курица. Потешал глупостью и прожорливостью, большинству же птиц служил для отвода глаз. Лишь одна только слабость владела Павлином до безумия, но не была предана огласке.

Павлин, как и Ворон, был околдован красотой Охры, но любил её на расстоянии. Если бы только Охра имела мудрость не задевать самолюбие Павлина, не будучи ярче него и в оперении, и в дерзании духа, и в скупости плоти, и в умении управлять желаниями, они стали бы прекрасной парой. Павлин наградил бы Охру лучшим, что у него было – собой. Но Охра была блистательна и юна, она затмевала самоназванного царя, а значит, обязана была, как порядочная верноподанная, прозябать поодаль, как можно дальше от трона, появляясь изредко для чаепитий тет-а-тет. Если бы Охра действительно была мудрее Павлина, может, и сложилось бы у них что, но они были слишком похожи в истероидности характера, желая пускать пыль в глаза и выделяться.

На их редких встречах торжествовал похоронный церемониал, разбавленный талой водой из упавших туч. Павлин беседовал с Охрой, вызнавая, как сделать птичий мир еще лучше, но так, чтобы никто не узнал об источнике его вдохновения. Вслух Павлин смеялся над Охрой – он не понимал, зачем она столько времени уделяет чтению, если можно было просто декламировать блестящие идеи – птицы забывали о сказанном к концу очередного фуршета. Павлину нравились мысли об образовании, просвещении, равенстве, избирательном праве – все те умные забавные слова, которыми сыпала маленькая хорошая головка. Но Павлину было достаточно слов. Иллюзии – то, на чем был построен райский мир. Тонкие материи. Невесомость того, чего никогда не было и не будет. Охра же была сыта по горло обещаниями. Она хотела, чтобы общество восхищалось её достижениями. И пусть она готова была идти дальше Павлина лишь на воробьиный прыг, и пусть она ничего не знала о настоящем труде и вряд ли решилась бы на революцию, она всё же была дальше Павлина.

Ни Павлин, ни Охра никогда не достигли бы желаемого. У Павлина не хватало усидчивости для глубоких знаний, оттого и не получалось связать слова в нечто членораздельное для долгих речей. У Охры был огромный багаж теории, но не получалось завоевать доверие птиц. Павлин и Охра чувствовали, что между ними присутствует незримая связь, что они могли бы поучиться друг у друга и в итоге даже стать неплохой парой, но инфантильность и звёздная болезнь равной степени тяжести орошали плодородную почву для любви морской солью. Хотя их посиделки становились все более уютными и откровенными, они никогда не переходили дозволенную границу. Мечты о близости, моменты касания перьями и сестринская любовь, с которой Охра постоянно жалела Павлина-горемыку, так ослепленного собой и оттого без устали прожигающего жизнь, все это было намного лучше обыденности, наступающей сразу после договоренности о серьезных отношениях.

Хотя о чем серьезном можно было говорить? Мир птиц был наполнен красотой и спокойствием. Ничто не тревожило маленькие головки. Как только птицы прилетали весной из самшитовой рощи, они планировали следующее путешествие. Какие легкие, необременительные мечты! Птицы щебетали об островах, мягком песке, высоких пальмах, мякоти кокоса, ослепительной, как снег, что выковыривали темнокожие люди, черные, как смола. Белые кокосы были поглощены столь же белыми зубами, но не до конца – на дне оставалось немного для птиц. Но и без доброты темнокожих людей птицам было, чем заняться – сладкие фрукты росли повсюду, только раскрой клюв да удержись на ближайшей ветке.

– Манго! Авокадо! Капоте!, – закатывали глаза малиновки, их горлышки колыхались от воображаемого нектара. Можете себе представить, как курлычущий фан-клуб реагировал на предложения Охры никуда не лететь, а выращивать зерно самостоятельно? Они игнорировали девушку-птицу так же упорно, как готовы были без продыху и сна лететь в отпуск осенью. Да, пусть перелеты занимали много сил, еще страшнее для птиц был оставаться на одном месте, наблюдая за сменой природного настроения, переживая то снег, то град, то метеоритный дождь в кроне Великого древа. Предложение Охры было рационально, здраво, хотя скорее даже порядочно, но разве головой выбирают судьбу свою? Птиц раздражало высокомерие Охры, что не хотела быть, как все.

– Маленькая еще. Не понимает жизнь, – вертели головами голубихи и продолжали, – Питахайя! Гуанабана! Моринда!

По ночам в птичьих домах зажигались огни, отражаясь в россыпях драгоценных камней. Звенели хрустальные фужеры, струилась родниковая вода, пьянящая пуще водки, блестели атласные перья и блистало поверхностное светское остроумие, более острое, нежели чем умное. Райские птицы проживали жизни в кутеже и роскоши, что пугало разве что Охру. Не только тем, что она не хотела быть похожей на остальных, но и тем, что счастье не может быть бесконечным. Откуда она знала об этом – после потери родителей, с которыми либо не была знакома, либо не распространялась об их участи? Даже Ворон не знал. Охра упорно врывалась на балы и приёмы, фуршеты и званые ужины, она посещала элитные клубы, чтобы сводить бисерные разговоры к вопросу, что пустая жизнь так долго продолжаться не может. Она просила вырвать из щелей свитки Александрийской библиотеки, ведь затыкать знаниями сквозняк – кощунство. Она просила знаний, труда и перемен. Птицы смеялись. Птицы замолкали, когда она появлялась, слышен был шорох крыльев. Охра пыталась поддержать разговоры – но вставляла слова не в то время. Пыталась смеяться – но её смех заканчивался немного позже остальных. Охра приносила зерно – но зерно было не той валютой. Птицы желали пирожных, макарунов, тартов, бисквитов и сорбета из манго с золотыми лепестками и розовым сиропом. Из жалости птицы расспрашивали Охру про Ворона, иногда про Павлина, но Охра, не понимая подтекста, с дурости рассказывала, как отвергла ухаживания того и другого.

– Никакого полета фантазии, ты только представь. Держала бы в неведении одного, потом другого, сходила бы полетать с одним, а потом и с другим, – ворчала потом одна из голубих со своей товаркой, – А она что сделала?! Она им предложила остаться друзьями! Говорит с ними о политике. Говорит с ними об ин-но-ва-циях! Только подумай. С самцами. Представляешь, она и нам, птицам, предлагает оставаться дома зимой. Что в голове у этой дуры?!