Найденная

Во дворе засвистели.

– Тпру! Стой, Ночка!

Разбуженная кормилица высунулась в окно.

– Куда ж запрягли, да еще так нарядно? В город барин едет? – удивилась она.

Брайс продолжила попытки вчитаться. Но снова не удалось: за дверью послышалось шорканье.

– Выходи, Анфиса, пора в храм. И вы с нами езжайте, Анна, – сказал мистер Орлов.

– Как в храм? Разве праздник? – удивилась кормилица.

– Потиту будем крестить.

Потита. Невероятно, но мистер и в самом деле звал незаконную дочь картошкой.

Брайс спустилась во двор, где ждала крытая повозка. Отчего-то в нее запрягли не смирную рыжую лошадь, небольшую и коренастую, которую обычно брал мистер, а непослушную черную. Недавно она сбросила управляющего, пожелавшего ее опробовать, а до того раз пять – и это только на глазах Брайс – молодого конюха. И сейчас не стояла тихо: пятилась, пыхтела.

– Ох, и худая затея у барина, – говорил теперь тот сброшенный конюх старику-Лешему, пытаясь поправить упряжь. – Не объезжена она толком.

– Да что ж ты каркаешь все, Ванек? До деревни – рукой подать, что выйти может?

К повозке подошли мистер Орлов и кормилица с ребенком на руках.

– А куда подевался наш крестный? – осмотрелся мистер.

– Егорий Ильич-то? В деревню подался, – ответил старый конюх.

– Вот как, – шевельнул бровями Орлов, садясь в повозку.

Кормилица полезла следом. Повозка накренилась, а затем покатилась назад – кобыле на месте не стоялось. Брайс все меньше хотелось отправляться в эту поездку, но что делать? Она шагнула в повозку, предвкушая рывок лошади и свое позорное падение на глазах мистера и прислуги. Но на этот раз кобыла не шелохнулась. Конюх забрался вперед – на облучок, как здесь говорили.

– Нооо! Пошла, Ночка!

Повозка тронулась и покатилась. Кормилица глядела на младенца, завернутого в белую простыню с кружевами, а мистер Орлов – в окно. Брайс, севшая напротив, недостаточно быстро поймала себя на том, что открыто рассматривает его. Пусть этого никто и не заметил, а все же негоже забывать о приличиях. И Брайс тоже стала смотреть в окно, теперь бросая взгляды украдкой.

А за окном – буйство до непристойности ярких красок. Красный – листвы, желтый – полей, синий – глубокого низкого неба, серо-голубой – ручья, ставшего спутником на развилке, и вдали – зелень лесных елей. От видов здешней природы так и тянуло взять мольберт. Но способности у Брайс скромные. А если бы, несмотря на это, она все же решила поддаться порыву, то нет ни бумаги, ни кистей, ни красок, и в деревне их не купить. В конце месяца, когда миссис Орлов даст Брайс выходной, она посетит ближний город, и там…

Повозка резко подскочила – так, что Брайс ударилась затылком о обитый тканью потолок, – накренилась и полетела куда-то вниз.

Мистера, кормилицу и Брайс швыряло из стороны в сторону. Экономка больно ушибла локоть, и прямо на лицо ей упал выпавший из-под сидения саквояж. Она попыталась столкнуть и его, и сверток, который следом камнем упал на грудь. И в этот миг дверь раскрылась. Брайс уже не перебрасывало внутри повозки – она катилась вниз. А потом ее еще раз подкинуло и бросило.

Острая боль в спине. Как вокруг мокро. И на груди тяжело. Что-то влажное коснулось щеки, защекотало и, всхрапнув, исчезло.

Брайс лежала в ручье, так и не выпустив прижатый к себе сверток. В паре шагов мирно пила вороная кобыла, а шагах в десяти грудой выглядывали из воды остатки разбитой коляски.

Глава 8. Чудо в обломках

– Люди, жив барин! – крикнули над головой.

Очевидно, от удара Орлов лишился сознания. Вздохнув поглубже – отчего так больно, так тяжело дышать? – он открыл глаза. И встретился ими с глазами конюха. Тот смотрел на Орлова сверху – если бы повозка была цела, там бы находилась ее задняя часть, а теперь зияла дыра.

– Давай руку, батюшка, подыму тебя, – конюх протянул ладонь.

Орлов шевельнулся и застонал: вся правая сторона отдавала болью. Понятно, почему тяжело дышать – придавили обломки. Плотно сжав губы, он двигал плечами, чтобы высвободить руки. Снаружи начали помогать, вынимали куски, до которых возможно было дотянуться, и Орлов смог вздохнуть. Но, увидев свою освобожденную руку, едва снова не лишился чувств – из залитого кровью рукава ниже локтя выглядывал осколок кости.

– За левую сторону тяните! – зажмурившись, попросил Орлов.

Но тащили за все, что придется. Орлов прошептал молитву: и за спасение благодаря, и чтобы от криков боли сдержаться.

Но он-то жив, а малютка?

– Что с девочкой?

– Потерпи малость, батюшка. Ванек, чуть ниже хватай!

– Где младенец?

– В воде.

Сердце екнуло. Расшиблась или утонула?

– Вылезать не хочет, – добавил конюх.

И это трехмесячный-то младенец? Как бы не был ошарашен Орлов случившимся, а возмутился:

– Что ты несешь?

– Так уперлась же, фряжская ведьма! На берег загнать не могут.

– А ну живее тащите! – прикрикнул Орлов и сморщился от боли, когда приказ поспешили исполнить.

Грубыми рывками его вынули из обломков, проволокли и аккуратно усадили на землю. Но еще не достигнув ее, Орлов шарил взглядом и по воде, и по берегу, и телесной боли вторила иная, глухая, где-то внутри.

В ручье, на мелководье, сидела англичанка, и прижимала сверток к груди. Сердце Орлова екнуло, но тут показалась ручонка.

Живая! Боже, какое чудо! Второй раз спасена от чудовищной смерти. Он даже не пытался вытереть слезы, текущие по щекам.

– Вот так и сидит. Говорю – на берег иди, не студись, а она шипит что-то и знай себе в воде торчит, – объяснил конюх.

– Спасибо, Боже, – от души сказал Орлов. Он поднял было руку для крестного знамения и опустил, искривившись.

– К мельнику бы тебе, да только тот с утра на базар уехал, – сказал один из крестьян.

Как видно, они работали на ближнем поле по другую сторону ручья. Увидели крушение и поспешили на выручку.

Орлов попытался встать. Вышло. Ноги держали.

– А ты-то как, Иван? – спросил он конюха.

– Да ничего. Бок вот чутка зашиб.

Деревенские продолжали возиться в обломках, а Орлов поковылял назад в воду.

– Анна!

Англичанка не шелохнулась. Это шок.

– Вы меня слышите?

Она подняла лицо. Исцарапанное, лоб рассечен, по скуле расползся синяк.

– Вы целы?

Похоже, не понимала. А цела ли малышка? Вроде не поцарапаны ни ручки, ни личико. Малютка посмотрела на Орлова и заагукала. Так странно: не плакала, не кричала.

А ведь выходит – англичанка спасла ее. Она ведь сразу, близко к сердцу поступок Ольги приняв, к девочке тяготела. Как в живых впервые увидела, глаз не спускала, постоянно рядом была, и даже с кормилицей, кажется, оставлять наедине не хотела. И вот теперь спасла.

– Она, как повозка в ручей падала, прыгнула. И младенца держала. И вот, сидит, – уточнил Иван.

– Спасибо, Анна, – не сдержав порыва, Орлов погладил англичанку по плечу.

– А батюшке-то чего сказать? Не будет крещения? – крикнула с пригорка, крутого спуска к ручью, откуда и упала коляска, какая-то баба.

Какое уж тут крещение!

– Не будет, – ответил он.

Эх, до чего нехорошо вышло. Настолько худые знаки Орловское станет обсуждать месяцами. Здесь все и сразу: и несостоявшееся крещение, и выброшенный из повозки младенец, и второе его чудное спасение. И уцелевшая «фрязь»: прямо сейчас на пригорке кто-то громко сказал, что иноземная ведьма кобылу попортила.

– Зашиблась! Зашиблась насмерть! – воскликнули от обломков.

Посмотрев туда, Орлов увидел, как мокрое и пестрое с усилием вытянули на берег.

– Анфиса померла!

Кормилица. Стыдно, но в суете Орлов и не подумал о ней. Хотя он ее и сгубил, забрав из деревни и взяв в эту поездку. А ведь у нее остался младенец.

Орлов побрел к обломкам.

– Эх, барин-барин! А говорил я: на кой брать Ночку? – сокрушался конюх.

А всего-то ведь и хотелось, что чинно, торжественно, празднично ввести в мир новую жизнь – и слегка еще щеголем по деревне проехаться. Все рабочие лошади в поле, тихий мерил захворал, и стояли в конюшне только Рыжая да эта Ночка. Еще ни разу пользы не приносила, а пора бы. Давно куплена и наверняка пообвыклась – вот и решил Орлов, что дворовые преувеличивают ее дурной нрав.