Найденная

– Сережа, – обратилась она к мистеру. – Зачем я это сделала?

– Что сделала, Оленька? – хозяин всегда ласков с миссис, словно с больным ребенком.

– Зачем я бросила младенца в огонь?

Именно так. И можно больше не заглядывать в словарь: все равно он в очередной раз подтвердит, что «младенец» – это именно baby, и ничто иное.

Кухарка замерла в дверном проеме, жадно слушая. В Гилфорде бы за это отказали от места: там слуги подслушивали под дверью, а не прямо в ней. Не на глазах хозяев!

– Мне не дано знать, а тебе лучше сейчас и не думать, – по-прежнему нежно ответил мистер Орлов. И накрыл ладонью руку супруги.

Но что же происходило? Рассудок миссис Орлов настолько повредился от переживаний, что вытеснил страшные воспоминания, и взамен их она поверила услышанным наветам прислуги? А может, все это только странная игра – элемент какого-то ритуала?

Чересчур для одного несчастного дня, правда? И потому вскоре после ланча Брайс направилась в библиотеку, лелея надежду обнаружить там книгу – любую! – на родном языке. Она бы утешила, навеяла мысли о доме и, пусть только на время, отогнала иные: о природе жуткого существа в печи, о помешательстве миссис и о заговоре прислуги. Но, проходя мимо кабинета мистера Орлова, Брайс услышала крик младенца.

– Мла-дэн-етс, – прошептала она.

Являться к хозяину без его зова и без веской причины недопустимо. Что бы сказала матушка? Но она не узнает: Брайс не напишет ей в своих длинных письмах, где говорит о местной природе и том, как любопытны здешние нравы.

Думая так, Брайс постучала в массивную дверь костяшками пальцев. Получилось тихо – мышиный писк куда громче. Но мистер Орлов услышал:

– Войдите!

Он стоял у окна, прижав одной рукой к груди шевелящийся сверток. В другой – ложка. На столе чашка с молоком.

– Третий день кормилицу ищем, – объяснил мистер.

Брайс не знала, что значит «кормилица». А из свертка, тем временем, показалась крохотная рука. Младенческая.

Поймав взгляд Брайс, мистер Орлов повернул к ней сверток. Теперь она видела и лицо. Вполне человеческое.

– Видите, Анна, она цела. С девочкой все в порядке.

Цела? Девочка?

– Ноу! Ноу бэби! – воскликнула Брайс.

– Да, та самая девочка. Это ее Ольга Михайловна тогда…– он запнулся. – Но вы же сами все видели, верно? Понимаю, что сложно поверить. Настоящее чудо, что на ней ни царапины.

Да, Брайс все видела. Но то, что она видела, определенно не было девочкой. И человеком тоже. Зубы… Язык… А кожа! О, пресвятая Дева Мария!..

– Потэйто! – с брезгливостью Брайс вспоминала отростки, похожие на картофельные ростки.

– Потита, – кивнул мистер Орлов, покачивая сверток. – Фемида – правосудие, Афродита, как помню, любовь. А богиня чего Потита? Я позабыл. Но неважно, имя хорошее. Пусть будет Потита.

Нет, Брайс определенно больше не хотела понимать по-русски.

Глава 5. Без креста

Англичанка взяла и убежала. Повернулась – и только и видел Орлов в двери черный силуэт. Не в силах она после пережитого поверить в чудесное спасение малышки.

– Потита. А что, неплохо звучит, – шептал, укачивая ребенка, Орлов.

Похоже, ей нравилось: смеялась и агукала. Хотя она почти всегда улыбалась, солнечная девочка.

– А потом и мамка твоя найдется, да? – Орлов ткнул носом бархатистый, сладко пахнущий лоб. – И ты пойдешь домой.

От этих слов где-то внутри кольнуло. За три неполных дня он, похоже, успел привязаться к ребенку.

Возраст малышки Орлов определить бы не взялся. Но Фрося с Марусей по пухлости щек и тому, как девочка держит голову и пытается хватать ручками, решили, что месяца три с половиной.

И при том крестика на младенце не было. Орлов еще в первый день обратил внимание, и после кухарку с Тарасом спрашивал: куда пропал?

– Нет, батюшка! Как мать родила в траве лежала и без креста, – отвечали те.

Но все равно он велел и двор, и кухню проверить. И сам в траве посмотрел: вдруг веревка случайно оборвалась, и он там лежит. Но крест не нашли.

Выходит, младенца до сих пор не крестили. Иначе что ж за мать могла снять крестик перед тем, как оставить ребенка у чужого порога? И даже если вдруг допустить, что есть из корысти и на такое способные, то причины на то все равно не было: при крещении отец Алексий надевал деревенским простой латунный крест. Он ценность только для души представлял, а никак не для кошелька.

Так что малютка для Христа еще не рождалась. Может, потому и спросила Ольга: почему едва не загубленная душа – христианская?

И, как подозревал Орлов, в этом крылась и причина, по которой кормить малышку деревенские бабы не хотели. Очередное зерно в почву, богато удобренную слухами и суевериями. А Щукин – уж Орлов его знал – тушить огонь не спешил, и хорошо, если еще сам не подливал в него масла. И уж наверняка с небольшим рвением искал управляющий и мать малышки.

– Как видно, самому мне придется поисками заняться, – сказал Орлов девочке. – Схожу в деревню, а заодно и о крещении твоем договорюсь.

Оставив ребенка на попечении Маруси, Орлов вышел на крыльцо. Увядающее октябрьское солнце ласкало нежно, свежил послеобеденный воздух – еще теплый, он пах по-осеннему. Орлов решил, что пройдется до деревни пешком.

Мощеная дорожка, опоясывающая усадьбу, направо вела к садам, превращаясь в грунтовую, а затем выводила на дорогу в город. Налево она шла, огибая два дуба-великана, к деревне – туда менее четверти часа ходьбы.

В верхушках деревьев сварливо трещали птицы. В высокой траве колыхнулось, на миг показались уши – промелькнул заяц. Орлов шел небыстро и останавливался временами, вдыхая глубже. Думал. Детство, юность, зрелые годы – сколько же раз он бегал, ходил, ездил по этой дороге? С отцом и один, с деревенским дружком Гришкой и городским Евгением, с Ольгой, с Щукиным – всех лиц не перечесть. И с ней, конечно.

Но для тех воспоминаний не время. Гнать их! Лучше о малышке подумать. А любопытно, какая малютка родилась бы у них с Ольгой, если бы Господь был более милосерден. Но он не таков: вместо того, чтобы дать Орлову младенца, грозит отнять и жену.

Болезнь так меняла ее, что временами она делалась незнакомкой. А ведь казалось, что все позади, что худшее произошло на крыше городского особняка. Ольга яростно отбивалась, прося не мешать: ее ждут, она должна поспешить. Порезы от тонких ногтей на руках, шее, плечах Орлово давно зажили, но шрамы от них остались на теле, равно как и в душе.

Перед тем, как это случилось, она почти перестала спать. Жаловалась – мешают голоса под кроватью. Перепугала каменщика, пришедшего перекладывать печь: встала за его спиной, читая стихи.

Но после, еще до отъезда в Орловское, вдруг все прошло. Она проснулась, и светлый взгляд был осмысленным. Орлов на радостях так ни о чем и не спрашивал и твердо решил о случае позабыть.

Но не вышло. И если в городе были доктора, то здесь, в глуши, никогда нельзя предсказать, что почудится Ольге снова и чем все закончится. Однако Орлов продолжал отрицать болезнь жены. Стоило темным временам отступить, как он убеждал себя, что недуг не настолько серьезен, соглашался с Ольгой, что причин возвращаться нет, что в имении им живется привольнее и дышится легче, и что все он преувеличил. И настолько преуспел в самообмане, что даже покидал Ольгу, оставлял одну – о, как безответственно! Как глупо и преступно!..

И теперь все повторяется снова. Ночные блуждания по дому – в белой сорочке со свечой в руке Ольга делалась похожей на призрак. Странные, неуместные, чудовищные слова. Иногда она опять его не узнавала: как отшатнулась, когда Орлов хотел ее поцеловать! И все же – да, неправильно, и не исключено, что даже губительно – в глубине души он продолжал верить, что ей станет лучше. Без городских докторов, и, главное, без расставания.

Вот и деревня виднеется, позолоченная октябрем. А дорога троится. Теперь, если свернуть налево, встретишь поля, направо она упрется в деревянную деревенскую церковь, за которой раскинулось кладбище. Если же продолжать идти прямо, дорога, разрезав деревню напополам, создаст улицу и выведет к реке.