Страница 2 из 33
Он оказался жестким, точно дерево; удар при столкновении сшиб меня с ног и на время лишил способности дышать. Человек в черном пальто тихо выругался, а затем я услышал свист рассеченного клинком воздуха.
– Что случилось? – спросил другой голос.
– Кто-то налетел на меня. Налетел и исчез, кем бы он ни был.
Я замер.
– Открой фонарь.
Этот голос принадлежал женщине и был очень похож на воркованье голубки, если не считать повелительного тона.
– Госпожа, они накинутся на нас, как стая дхолей, – возразил тот, на кого я налетел.
– Они в любом случае скоро будут здесь – Водал стрелял. Ты должен был слышать.
– Ну выстрел их скорее отпугнет…
В разговор снова вступил человек, заговоривший первым, – я был тогда еще слишком неопытен, чтобы распознать характерный акцент экзультанта:
– Лучше бы я не брал этого с собой. Против людей такого сорта – нужды нет.
Теперь он был гораздо ближе; какое-то мгновение я мог видеть его сквозь туман. Очень высокий, худощавый, с непокрытой головой, он стоял возле толстяка, на которого я наткнулся. Третьей была женщина, закутанная в черное. Лишившись дыханья, я не в силах был двигаться, однако как-то сумел отползти за постамент статуи и, едва оказавшись в безопасном месте, снова принялся наблюдать за ними.
Мало-помалу глаза привыкали к темноте. Разглядев правильное, продолговатое лицо женщины, я отметил, что она почти одного роста с худощавым человеком по имени Водал.
– Трави помалу, – скомандовал толстяк, скрытый теперь от моих глаз.
На слух, он находился всего лишь в паре шагов от того места, где я прятался, но из виду пропал надежно, точно вода, вылитая в колодец. Затем я увидел, как к ногам худощавого придвинулось что-то черное (должно быть, тулья шляпы толстяка), и понял, в чем дело: толстяк спустился в могильную яму!
– Как она? – спросила женщина.
– Свежа, как роза, госпожа! Запаха почти не чувствуется, тревожиться не о чем. – С невероятным для его сложения проворством он выпрыгнул из ямы. – Берите другой конец, сеньор; вытащим легче, чем морковь из грядки!
Что сказала после этого женщина, я не расслышал. Худощавый ответил:
– Это тебе не стоило ходить с нами, Тея. Как я буду выглядеть перед остальными, если вовсе ничем не рискую?
Они с толстяком закряхтели от напряжения, и я увидел, как возле их ног появилось что-то белое. Оба наклонились, чтобы поднять его. И вдруг – точно амшаспанд коснулся их сияющим жезлом – туман всклубился, уступив дорогу зеленому лунному лучу. В руках их был труп, тело женщины. Темные волосы ее спутались, лиловато-серое лицо отчетливо контрастировало с длинным платьем из какой-то светлой ткани.
– Видишь, сеньор? – сказал толстяк. – Как я и говорил. Ну вот, госпожа, осталось всего ничего. Только за стену переправить.
Стоило этим словам слететь с его губ, неподалеку вскрикнули, и на дорожке, ведущей в низинку, появились трое добровольцев.
– Придержи их, сеньор, – буркнул толстяк, взваливая тело на плечо. – Я пригляжу за дамами.
– Возьми это, – сказал Водал.
Поданный им пистолет сверкнул в лунном луче, словно зеркальце.
– Сеньор, – ахнул толстяк, – я и в руках-то никогда не держал…
– Возьми, может пригодиться!
Нагнувшись, Водал поднял с земли что-то наподобие темной палки. Шорох металла о дерево – и в руке его оказался узкий блестящий клинок.
– Защищайтесь! – крикнул он.
Женщина, точно голубка, заслышавшая клич арктотера, выхватила блестящий пистолет из руки толстяка, и оба они отступили в туман.
Трое добровольцев приостановились, затем один двинулся вправо, другой – влево, чтобы напасть разом с трех сторон. Оставшийся на белой дорожке из обломков костей был вооружен пикой, а один из его товарищей – топором.
Третьим оказался вожак добровольцев – тот самый, что разговаривал с Дроттом у ворот.
– Кто ты такой?! – закричал он. – Какого Эреба явился сюда и чинишь непотребства?!
Водал молчал, но острие его клинка пристально следило за добровольцами.
– Вместе, разом! – зарычал вожак. – Вперед!
Однако добровольцы замешкались, и прежде чем они смогли приблизиться, Водал ринулся в атаку. Клинок его, сверкнув в тусклом лунном луче, заскрежетал о навершие пики – точно стальная змея скользнула по бревну из железа. Пикинер с воплем отскочил назад; Водал (наверное, опасаясь, как бы двое оставшихся не зашли с тыла) отпрыгнул тоже, потерял равновесие и упал.
Все происходило в темноте, да и туман отнюдь не улучшал видимости. Конечно, я видел все, однако и мужчины, и женщина с правильным, округлым лицом казались мне лишь темными силуэтами. И все же что-то в происходящем тронуло мое сердце. Очевидно, готовность Водала умереть, защищая эту женщину, заставила меня проникнуться к ней особой симпатией, а уж восхищение самим Водалом внушала наверняка. Сколько раз с тех пор я, стоя на шатком помосте посреди рыночной площади какого-нибудь заштатного городишки и занося мой верный «Терминус Эст» над головою какого-нибудь жалкого бродяги, окутанный ненавистью толпы и – что еще омерзительнее – грязным сладострастием тех, кому доставляет наслаждение чужая боль и смерть, вспоминал Водала на краю могильной ямы и поднимал клинок так, словно бью за него!
Водал, как я уже говорил, споткнулся. В тот миг я поверил, будто вся жизнь моя брошена на чашу весов вместе с его жизнью.
Добровольцы, зашедшие с флангов, кинулись на него, но оружия из рук он не выпустил. Клинок сверкнул в воздухе, хотя хозяин его еще не успел подняться. Помнится, я подумал, что мне очень пригодился бы такой же в тот день, когда Дротт сделался капитаном учеников, а затем живо представил себя на месте Водала.
Человек с топором, в чью сторону был сделан выпад, отступил, а другой ринулся в атаку, выставив перед собою нож. Я к этому моменту уже поднялся на ноги и наблюдал за схваткой через плечо халцедонового ангела. Водал едва увернулся от удара, и нож вожака добровольцев ушел в землю по самую гарду. Водал отмахнулся от противника шпагой, но клинок ее был слишком длинен для ближнего боя. Вместо того чтобы отступить, вожак добровольцев бросил оружие и взял Водала в борцовский захват. Дрались они на самом краю могильной ямы – наверное, Водал увяз в вынутой из нее земле.
Второй доброволец поднял топор, но в последний миг замешкался – ближним к нему был вожак. Тогда он обошел сцепившихся на краю могилы, чтобы ударить наверняка, и оказался меньше чем в шаге от моего укрытия. Пока он менял позицию, Водал вытащил из земли нож и вонзил его в глотку вожака. Топор взметнулся вверх; я почти рефлекторно поймал топорище под самым лезвием и тут же оказался в самой гуще событий. Ударил ногой, взмахнул топором – и внезапно обнаружил, что все кончено.
Хозяин окровавленного топора, оставшегося в моих руках, был мертв. Вожак добровольцев корчился у наших ног. Пикинер успел удрать, оставив пику мирно покоиться поперек дорожки. Подняв из травы черную трость, Водал упрятал в нее клинок шпаги.
– Кто ты?
– Севериан. Палач. То есть ученик палача, сеньор. Воспитанник Ордена Взыскующих Истины и Покаяния. – Тут я набрал полную грудь воздуха. – А еще я – водаларий. Один из тысяч водалариев, о которых тебе ничего не известно.
Слово «водаларий» мне довелось слышать где-то однажды.
– Держи!
С этим он вложил мне в ладонь предмет, оказавшийся небольшой монеткой, отполированной до такой степени, что металл казался жирным на ощупь. Сжимая монетку в кулаке, я стоял возле оскверненной могилы и смотрел ему вслед. Туман поглотил Водала еще до того, как тот выбрался из низинки. Через несколько мгновений над моей головой со свистом пронесся серебристый флайер, остроносый, точно стрела.
Нагнувшись за ножом, выпавшим из горла вожака добровольцев, – видимо, тот выдернул его, корчась в судорогах, – я обнаружил, что все еще сжимаю монетку в кулаке, и сунул ее в карман.
Вот мы полагаем, будто символы созданы нами, людьми. На самом же деле это символы создают нас: что, как не их жесткие рамки, определяет наши черты? Солдату, принимающему присягу, вручают монету – серебряный азими с чеканным профилем Автарха. Принять монету – значит принять на себя все обязанности, связанные с бременем военной службы; с этого момента ты – солдат, хоть, может быть, ни аза не смыслишь в обращении с оружием. Тогда я еще не знал, сколь глубоко заблуждение, будто подобные вещи оказывают влияние, лишь будучи осмысленными. Фактически такая точка зрения есть суеверие – самое темное и безосновательное. Считающий так верует в действенность чистого знания; люди же рациональные отлично понимают, что символы действуют сами по себе либо не действуют вовсе.