Страница 17 из 52
Манк Ульпий, хромая, обогнул стол и вошёл в неприметную дверь в задней стене. Саксум, вертя головой по сторонам, следовал за ним.
Во второй комнате – маленькой и тесной – пахло ладаном и ещё чем-то неприятным и едким – по-видимому, каким-то лекарством. Здесь было душно и почти темно – ни один светильник не горел, а единственное узкое окно, за которым быстро угасал день, было плотно задёрнуто льняной шторой. У стены напротив окна, на деревянном лара́рие, возле чаши с подношениями несмело тлели две благовонницы. У дальней стены, на высокой, стоящей поперёк комнаты, кровати, белел мучнистым лицом среди подушек префект Тит Красс. Узловатые длиннопалые руки его бессильно лежали вдоль туловища, из-под короткой туники торчали худые, костлявые, совсем старческие ноги. Дышал он часто и хрипло.
– А-а, Саксум… – тихим скрипучим голосом сказал префект, глядя на декуриона, нерешительно замершего в дверях. – Подойди…
Саксум приблизился и остановился рядом с Перперной и Идигером, молчаливыми тёмными статуями стоящими у кровати. Глаза декуриона немного привыкли к темноте, и он заметил ещё одного человека, находящегося в комнате. Это был гарнизонный медик – маленький остролицый Фа́уст Па́ссер. Он совершенно неподвижно сидел в изголовье кровати и, не мигая, отрешённо смотрел прямо перед собой.
– Твой?.. – всё так же тихо спросил префект, слабым движением подбородка указывая Саксуму на Идигера. – Не трепло?.. Доверять можно? – он говорил, слегка задыхаясь, делая между словами длинные паузы.
– Мой, – твёрдо сказал декурион. – Можно… – и, немного подумав, добавил: – Я за него ручаюсь.
Префект едва заметно кивнул, повернул голову и, уставившись в потолок, некоторое время молчал.
– Невовремя… – наконец прохрипел он. – Совсем невовремя… Впрочем… предательство всегда… невовремя… – он переглотнул. – Две алы из трёх… Крепость теперь не удержать.
– Префект, – тихо сказал Саксум. – Штурма не будет.
Тит Красс скосил на него глаза и сейчас же устало прикрыл веки.
– Ты-то… откуда знаешь?
– Знаю, – твёрдо сказал Саксум. – Я хорошо знаю Такфаринаса. Он не будет штурмовать крепость. Он не любит штурмовать крепости. И не умеет… Он рассчитывал, что ему откроют ворота. А теперь, понимаешь, ворота ему уже не откроют. А без этого он на штурм не пойдёт… Я служил вместе с ним. Я его хорошо знаю.
Префект открыл глаза, повернул голову и на этот раз долго и внимательно изучал лицо декуриона.
– Надейся на лучшее… – разлепил он наконец тонкие бескровные губы. – Готовься к худшему… Будем готовиться к худшему… декурион… Понял?
Саксум кивнул. Идигер возле его плеча вдруг шумно выдохнул, переступил с ноги на ногу и снова замер, как будто окаменел.
Префект вновь перекатил голову по подушке и слепо уставился в почти уже невидимый в темноте потолок.
– Невовремя… – тихо прохрипел он. – Ах, как это невовремя!..
Две нумидийские алы разоружили в течение часа. Всё прошло мирно, спокойно и без лишнего шума. Рядовых мусуламиев без долгих разговоров заперли в казарме. Декурионов и примов отвели в дальнее крыло претория, где – до конца следствия – определили в помещение без окон, расположенное за комнатами ординарцев. А троих заговорщиков: племенных вождей, командиров ал – Улуджа и Мунатаса и брата последнего, Бадиша, – бросили в каменный мешок.
Внешний караул от северных ворот убрали, но предварительно всё пространство перед воротами на двести шагов уставили маленькими копнами сена, пролив для надёжности между ними тонкие масляные дорожки.
Всех лучников выставили на привратную башню и прилегающие к ней участки стены, строго распределив между ними сектора обстрела. Рядом с лучниками установили переносные жаровни с углями из расчёта одна жаровня на четверых стрелков.
После этого оставалось только ждать.
За час до рассвета наблюдатели заметили возле ворот какое-то осторожное движение.
И тут же взвились в воздух горящие стрелы. Занялись и заполыхали копны, быстрые огоньки побежали по масляным дорожкам, и весь участок перед северными воротами озарился жёлто-оранжевым светом многочисленных вспыхнувших костров. И на этом освещённом пространстве, как на ладони, стали видны сотни затаившихся, изготовившихся к штурму мусуламиев. И вот тут лучники взялись за дело по-настоящему. Засвистели стрелы, закричали под стеной первые раненые, послышались гортанные отрывистые команды, и тут же вся масса нападавших пришла в движение, заметалась, закручиваясь в водовороты, сбиваясь в разновеликие островки и вновь рассыпаясь, ударилась в запертые ворота, откатилась и вдруг бросилась врассыпную, назад, через освещённое поле – в спасительную темноту. А стрелы, звеня, летели вслед, впивались жадными жалами в спины, в бока, в затылки, вырывая из бегущей толпы вскрикивающих, взмахивающих руками и оставляя их лежать неопрятными неподвижными кучками на озаряемой светом уже затухающих костров, чёрной, обугленной, дымящейся земле.
Всё было кончено менее чем за четверть часа.
На рассвете префект Тит Красс, так и не сомкнувший глаз в эту ночь, принял доклад о полном и безусловном успехе операции.
А ещё через час пятидесятишестилетний военачальник, трибун-ангустиклавий, участвовавший в сотнях походов и боёв, прошедший под началом Друза Германика всю Европу, выживший в кровавом «Тевтобургском побоище», умер от очередного сердечного приступа.
Командование гарнизоном перешло к Гаю Корнелию Рету…
Тело скончавшегося трибуна ещё не успело остыть, а рабы-похоронщики мусуламиев ещё не успели вывезти из-под северных ворот крепости все трупы, когда от Такфаринаса прибыли новые переговорщики.
В письме, доставленном ими, «Великий Вождь» обвинил коменданта крепости в подлом ночном нападении на своих людей, посланных всего лишь «для разведки местности», и в резкой форме потребовал ускорить выдачу отступного, указанного им в предыдущем послании. В противном случае «храбрейший из храбрых» грозился немедленно начать штурм.
Поэтому неудивительно, что первым приказом трибуна-латиклавия в новой должности стало распоряжение о немедленной отправке Такфаринасу денежного откупа в размере трёхсот двадцати пяти тысяч сестерциев. Вместе с деньгами вождю мусуламиев было доставлено и личное послание от нового коменданта крепости Тубуск, в котором в витиеватых выражениях выражалось глубокое сожаление о непредвиденной ночной схватке и понесённых войском «досточтимого Великого Вождя» значительных потерях и сообщалось о передаче «храбрейшему из храбрых» в самое ближайшее время – в качестве знака доброй воли – трёхсот пятидесяти лошадей, вместо запрошенных трёхсот, и восьмидесяти молодых рабынь, вместо запрошенных пятидесяти…
Солнечные часы на Форумной площади показывали полдень.
Солнце висело над зеленовато-золотистой двускатной крышей храма Святой Триады – жёлтое, мутное, тусклое, то и дело закрываемое серыми клочьями быстро мчащихся по небу низких облаков. Порывами налетал холодный северо-западный ветер, ероша пепельно-салатовые кроны стоящих по периметру площади приземистых олив, взвивая мелкий мусор и песок, заставляя ходить по замощённому жёлтым камнем пространству низкие неустойчивые пылевые смерчики.
Над площадью стоял отчаянный женский плач.
Здесь готовили к отправке согнанных со всего города рабынь. В пёстрой, тесной, исходящей криком толпе стояли, прижимаясь друг к другу, и совсем молоденькие, десяти-двенадцатилетние, девочки – с едва начавшими оформляться женскими формами, и пожилые, пятидесятилетние, давно уже поседевшие старухи. Многих из них вырвали из семей, разлучили с родителями, с детьми. И всем им в ближайшие часы была уготована одинаковая участь: попасть в солдатские бордели мусуламиев и стать там безропотными и бездушными предметами, обыкновенными грязными подстилками – объектами грубой мужской похоти, бесправными, а потому безотказными.
Несколько поодаль от этой рыдающей толпы двумя разновеликими кучками стояли легионеры из декурии, назначенной для сопровождения живого товара. Лица легионеров были мрачны. Понять их было несложно – приказом нового начальника гарнизона в число передаваемых армии Такфаринаса рабынь были «рекрутированы» все жрицы любви из городских лупанаров. Таким образом получалось, что солдаты своими руками отдавали противнику одну из своих, и без того немногочисленных, солдатских радостей.