Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 4 из 31

…Уныло, словно нехотя, тянулся дождливый сентябрьский день. Григорий Окаемов сидел дома и, прислонившись к оконному косяку, читал замусоленный комплект журнала «Нива». Дядин дом стоял на взгорке, и из окна открывалась заштрихованная дождем, грустная даль полосатой земли. Григорий читал рассказ о том, как в осенней глухомани, в обедневшем помещичьем доме умирал гвардейский офицер, некогда блиставший при царском дворе. Над его головой протекал потолок, и назойливые капли шлепались в лужу возле кровати. А умирающий старик перелистывал альбом и плакал над фотографиями, безжалостно напоминавшими ему о прожитой им веселой и бурной жизни в Петербурге. И когда он открыл фотографию, на которой царь милостиво похлопывал его по плечу, он умер… И вдруг Григорий Окаемов почувствовал тревогу. Он отложил журнал и осмотрелся. Нет, все стояло на своих местах. И между тем явно что-то случилось. Григорий обошел весь дом, вернулся в горницу и стал смотреть в окно. Тревога не проходила. И вот он обнаружил наконец, откуда оно, это беспокойство: в неурочный час прекратился стук мельничного двигателя.

В горницу, тяжело дыша, ввалился дядя. Его лицо было белым-белым, точно он вывалялся в муке. Стоя у порога, он смотрел на Григория страшными, остановившимися глазами. Потом, не говоря ни слова, отпер сундук, вынул оттуда маленький сверток и подошел к Григорию.

– Гриша, гибель наша пришла, – хрипло сказал он. – Вот тебе золотые десятки: тут сотен пять, не меньше. Одевайся мигом потеплее, бери коня и скачи на станцию. Там коня брось, а сам садись в первый поезд и уезжай куда глаза глядят. А я встречу их картечью и умру вместе с моим добром…

Через три дня Григорий Окаемов был уже в Москве и словно растворился в кипучей громаде столичного города. Запрятав непроходящую злобу в самый глубокий тайник души, он цепко и хитро делал жизнь. Думаете, это легко? Думаете, легко стараться на работе, всем улыбаться, ненавидя и работу, и окружающих тебя людей? Думаете, легко было подготовиться, а самое главное, поступить в институт и стать инженером? Но в те годы каждый новый инженер был на вес золота – окружающие и не подумали тщательно проверить, кто он такой, этот новоиспеченный инженер Окаемов? Так неразгаданным он и ушел в просторы ненавистной ему советской жизни. Может быть, он и прожил бы всю свою жизнь, не испытав наслаждения местью, но началась война…

Барч слушал рассказ Окаемова с искренним сочувствием и полным пониманием – ну конечно же именно так, как оценивал Окаемов, представлялась ему революция и все планы коммунистов. И вот перед ним сидит живой человек, который «о коммунистической стране знает всю страшную правду!» Такие люди очень пригодятся. Барч считал, что ему здорово повезло – приказ искать полезных русских пришел недавно, а он уже нашел такого идеального русского.

Окаемов закончил рассказ и выжидательно посмотрел на Барча.

– Но русские – наши союзники?… – не то спросил, не то напомнил Барч.

– Немцы для разминирования дорог использовали даже свиней, – усмехнулся Окаемов, всем сердцем чуя, что он говорит то, что нужно…

4

Полтора года Окаемов учился в секретной разведывательной школе, шлифовал языки, изучал специальные дисциплины, связанные со шпионской и диверсионной работой. Начальником школы был Барч. Он увидел в Окаемове талантливого ученика, лично заботился о нем. А когда преподаватели хвалили Окаемова, Барч с гордостью говорил: «Это мой человек!» Когда Окаемов окончил школу и ему предстояло отправиться в первую поездку по заданию разведки, Барч пригласил его к себе домой.

– Запомните, Окаемов, – проникновенно говорил Барч, – моя родина – благословенная страна для людей умных, деятельных и целеустремленных. Но она безжалостна к слабым. Вот и вас, Окаемов, моя страна полюбит и приласкает только сильного. И еще. В нашей опасной работе, как и во всех областях нашей жизни, действует жестокий закон конкуренции. Помните это и будьте всегда начеку. Удачников у нас уважают. Но всегда найдутся люди, которые хотели бы свалить удачника в канализационную яму.

Окаемов слушал и думал: «Все это я уже усвоил, пока учился в школе, а потому я и вам, мистер Барч, никогда не буду доверять до конца».

И вот началась работа Окаемова. Подлинное его имя спрятано в сейфе разведки. Он то Вольфган Ритц – немецкий инженер-эмигрант; то Луи Дюмениль – французский коммерсант, одержимый страстью собирать почтовые марки; то Ральф Уитсон – англичанин-спортсмен, готовый ради горной охоты совершить кругосветное путешествие; то Вацлав Михацкий – монах в краковском монастыре…

Первая поездка в Египет – задание обезвредить вожака одной мусульманской организации, отказавшегося служить хозяевам Барча. Не прошло и недели после появления Окаемова в Каире, как египетские газеты сообщили о скоропостижной смерти вожака организации. Потом – Мадрид. Нужно было перехватить немецкого химика, который вместе со своими секретами отправился жить в Испанию. Химик должен изменить маршрут и ехать совсем в другую страну. Если не захочет – обезвредить… Однако обезвреживать химика не понадобилось: узнав условия, он охотно изменил маршрут. Затем – Иран. Это была самая трудная поездка. Главное – Окаемов был лишен там самостоятельности. В Тегеране сидела целая группа разведчиков, возглавляемая желчным и отчаянно глупым полковником. В группе к Окаемову относились с брезгливым равнодушием. И только Барч, когда Окаемов вернулся из Ирана, сказал ему, что он работал отлично, лучше всех остальных, вместе взятых. Эта похвала была тем более приятной, что Барч в это время уже являлся одним из заместителей начальника европейского отделения разведки.

Окаемов ускоренно изучил польский язык, и его забросили в Польшу. Он – монах краковского монастыря и по совместительству временный резидент разведки. По ночам в келье монаха мерцают радиолампы передатчика и слышится дробный стук ключа радиотелеграфа. Плохо только, что польские органы безопасности раньше, чем ожидалось, начали интересоваться странным монахом, и пришлось сматывать удочки.

Всюду он работал бесстрашно, нагло и изобретательно.

Страх он переживал, только возвращаясь. Нет, нет, это не был страх перед начальством. Боялся он другого – боялся, что однажды он вернется из очередной поездки и Барч скажет ему: «Теперь – в Советский Союз».

Этого, единственно этого, он боялся и справиться с этим страхом не мог: он жил в самой его крови. В Чехословакии в поезде Окаемов оказался в одном купе с советской киноактрисой, которую знал по фильмам. Они разговаривали по-немецки, и он вел себя так глупо, что артистка, смеясь, сказала: «Вы так смотрите на меня, точно боитесь меня». Да, он боялся и ее. Он боялся каждого советского человека.

Тысячу раз обдумывая возможность поездки в Советский Союз, Окаемов говорил себе: «Прикажут – поеду. Отказаться нельзя. Но лучше, если этой поездки не будет…»

После возвращения из Чехословакии Окаемов гостил на даче Барча. Тихими весенними днями они гуляли по чистенькому, точно подстриженному и причесанному лесу. По вечерам играли в шахматы. И все время Окаемов чувствовал, что Барч чего-то недоговаривает.

Расставляя шахматы, Барч задумчиво сказал:

– Все-таки самый серьезный наш противник – это русские. А мы действуем там удивительно бездарно. Бесполезное топтание на месте, провалы – противно думать об этом… – Барч замолчал.

Окаемов настороженно ждал – да, видимо, вот сейчас и прозвучит то самое: «Теперь – в Советский Союз».

Теплая ночь подступила к самой веранде. Мягкий зеленоватый свет настольной лампы отражался в полированной шахматной доске, густо заставленной фигурами. За стеклами веранды зияла чернота ночи, и только над самым горизонтом дрожало оранжевое зарево – там был большой город.

Партия только началась. Барч рассеянно смотрел на доску, ожидая хода Окаемова, который играл очень осторожно, подолгу обдумывая каждый ход. Обычно Барчу это нравилось, но сегодня ему хотелось поскорее окончить игру и приступить наконец к тому самому главному разговору, ради которого он позвал Окаемова в гости. А партия, точно назло, развертывалась лениво, неинтересно и грозила затянуться на несколько часов.