Страница 11 из 13
Лицо «задержанного» застыло, приморозив полуоткрытый рот. Тем временем в его сознании друг за другом всплывали персонажи из армейской службы – все как на подбор морально ущербные, кто из утробы туп и зол, а кто – подл и вероломен по наущению. Никогда – ни до ни после – он не ведал таких унижений, как тогда, в бытность солдатом, не проглатываемых в силу своей бессмыслицы, оттого непереносимых до скрипа суставов. Вот и сейчас, совершив кульбит, судьба вновь пихнула его в круг осмеяния, где одни подглядывают за ним через замочную скважину, другие же вытирают об него не столь ноги и руки, как «подтирают» им кое-что другое… Но, как и во времена за краснозвездным забором, Олег отбился кратко и красноречиво: «Пошел ты на…, пидор!». Хоть и произнес на неудобоваримом для Хью языке, но был понят, причем всеми и сразу…
В комнате, где трое противостояли одному, воцарилась тишина. Хью окаменел в нелепую скульптуру: гибрид брюссельского писающего мальчика и мыслителя Родена. Встревоженные же не на шутку бойцы торопливо посматривали на патрона, ожидая услышать команду.
Но команды не последовало. А повисла пауза, в течение которой оживший лик Хью попеременно вбирал в себя цвета радуги, пока, «не отцветя», пришел в норму. Одновременно к нему вернулся и дар речи.
– У меня есть примета, господин Левин. Если рабочий день начался рано, он нерезультативен. Вот и сегодня явно не тот день…
Последние фразы он произнес на французском, который, судя по реакции соглядатаев, те не знали, на что и рассчитывал говоривший.
Хью встал, прошел к двери, где остановился.
– Приезжайте завтра к девяти, – продолжил по-французски Хью с ноткой извинения, – и, ради бога, выложите все о вашей связи моему заместителю Джеффри. Обещаю, он будет предельно тактичен. И запомните: мы ваши друзья и никто другой! Впрочем, … a la guerre comme a la guerre*. Вы достаточно умны, чтобы не оспаривать это… – Дверь за Хью и свитой беззвучно закрылась.
Олег еще долго не осознавал, что соотечественники по паспорту убыли, и в комнате он один. Его занимало совсем не американское раздумье: какова зарплата этой гниды Хью – комара-кровопийцы, никогда не делающего ошибок, или почти никогда? На одном дисплее зажглось пятьсот тысяч, на другом – эта цифра удвоилась, но, так и не определившись, он чертыхнулся про себя: «Пусть подавиться!»
Покидая особняк, солдафонских замашек полемист взглянул на себя в зеркало и… опешил. На него смотрел не степенный бизнесмен средних лет, а задиристый петушок с солдатской пряжкой наперевес – из затхлой каптерки былого. Он похлопал себя по щекам, усмехнулся и, как в юные годы, вприпрыжку побежал к автомобилю. Ему казалось, что худшее уже позади. Он не знал, насколько заблуждается…
По дороге в гостиницу он поймал популярную в то лето мелодию, и его естество, воспрянув, сладко задышало. Торжествуя, он понесся по лугам любимой им Швейцарии, как часто шутил – навесному мосту, ведущему к путешествию в рай. Перед Rheinfall* его посетило: всей жизнью, хоть и путанной, но на поверку достойной, он заслужил свою судьбу, несомненно, приметную, где особняком высятся встреча в «Ататюрке» и вчерашняя ночь. В эпилоге же у него главный приз – билет в тот самый рай. Только не из Женевы или Люцерна, а из Стамбула, впрочем, какая разница, откуда и почему!
Его не минуло опасение, что недавняя уступка Хью, возможно, притворный, мало что значащий жест. Ведь Светлану они давно могли изолировать и вдоволь «пообщаться». Но на этой мысли он зацикливаться не стал: мол, слишком вольное допущение.
Где-то на полпути, Олег заметил, что по пятам за ним следует красная «Тойота». Отмахнулся он и от «хвоста», по-прежнему полагая, что главное сражение выиграл и иммунитет свой отстоял. Посмотрев разок-другой в боковое зеркало, подумал: «Тявкайте-тявкайте, цапнуть не посмеете…»
Когда «БМВ» заезжал на подземную стоянку отеля, бобина его напевов отмотала полный цикл. Музы вдруг замолкли, воскрешая смятение, одиночество. Пустоты прибирали страхи, несвежие, прогорклые, перекладные.
Замельтешила улица детства, знаменовавшая символ первозданной ущербности жизни. Там первые идеалы рушились, не успев опериться, зависть правила бал, затаптывая суверенитет и новизну. Олег боялся своей улицы и тихо ее презирал. Она знала его триумфы, но чаще – горькие слезы и кровь. Он тянулся к познанию, и за одну непохожесть его ненавидели. На улице детства ценилась грубая сила да тупоголовая удаль. Он не отличался ни тем, ни другим. Даже его чемпионство в спорте не бралось в расчет. Ведь то был не бокс или прочий зубодробильный кураж. Но он знал, что лишь эта улица ведет в манящее завтра и никак ее не обойти и не срезать кусок. Только по ней, до конца, до вокзала, но как был мучителен шаг, и кривилась душа от исподлобья взглядов и дел-делишек.
Вот и сейчас, как он ни силился, не мог вырваться из репейника непогашенных и толщей времени обид, сливаясь с креслом. Где-то же, на периферии, проступало все отчетливее: «Светланы в номере может и не быть – умыкнули, как и его, на дознание, в средствах совсем не стесненное. Засланец «Лупойла», куда не смотри, возмутитель писаных и неписаных норм, хоть и состряпаны те отпрысками людоедов… Не запятнанный же дипломант «Торговой палаты Калифорнии» и не последний в штате филантроп коленкор иной все же…»
Тем временем мало-помалу набухало: «А позволят ли тебе туда войти, ты что – риторике Хью веришь? И стоянка место подходящее, как-никак под землей…»
«Ну, дружище, пройти-то всего до лифта и нажать на одиннадцатый этаж. Оживай! – взбадривал он себя. – Выше голову и подумай: где твоя улица? В бедной, несытой стране? Ну а где ты, наверное, помнишь. Доказал ведь, что можешь многое, оставив свою «улицу» позади, на обочине удачи».
В лифте Олег ехал с шумной испаноговорящей компанией – то ли музыкантов, то ли иного богемного люда, но коридор его этажа был пуст. Лишь в холле скучала горничная; она потупила взор, едва его увидев. Тут же отпечаталось: «Кто это? Прежде не встречал…» Но зуд сопоставлений и ассоциаций не проявился.
Дверь в номер оказалась незапертой. Он определил это по крохотному зазору – прежде, чем взялся за дверную ручку. Раскрыл все же, не раздумывая.
Светлана лежала на диване, спиной к нему, и не реагировала на вторжение.
Он учуял запах химикатов, резкий, терпкий, заполонивший все вокруг – тотчас рептилия страха распахнула свою пасть. Страха позвоночного, без всяких всхлипов и соплей, заглатывающего добычу целиком.
Олег стоял посреди комнаты и мелко-мелко дрожал – коленями, кантом бумажника, пуговицами на рубашке. Цепь ужаса разорвал донесшийся из коридора смех. Соседи, пара молодоженов, этнические турки из Германии, по-видимому, возвращались с пляжа. Ощутив незримую подпору, силился разогнать дрожь, но получалось не очень. Все же на квелых ногах двинулся к дивану и, изгибаясь, заглянул Светлане в лицо. Оно казалось неестественно бледным, но этим он пренебрег. Светлана спала, подавая признаки жизни, прочие же соображения дружно зарылись в норы.
Недопитую за ночь бутылку Олег опрокинул одним залпом, не поперхнувшись и не пролив ни капли. Откинувшись на спинку кресла, почему-то держал ее в руке, погружаясь в пену одурения, впрочем, смачную. Добрые полчаса норовил куда-то «выплыть», но мысли гасли, не успев явиться. В венах гулко пульсировала кровь, голова то вскидывалась рывками, то опускалась. Он был пьян.
Охмеление миновало свой пик, и его привлекла лежавшая на кресле дамская сумка, распахнутая настежь. Оттуда выглядывал предмет, чем-то напоминавший записную книжку красного цвета. Олег тотчас вспомнил, что, когда он утром покидал номер, сумка лежала там же, но была застегнута. Так его посетила первая связная мысль – с тех пор, как он оглушил себя ударной дозой алкоголя.
При более близком знакомстве «записной книжкой» оказался российский паспорт Светланы. Страницы паспорта пестрели штампами аэропортов Москвы, Стамбула и, к удивлению любопытствующего Олега, китайских пограничных пунктов. Он вернул паспорт на место и, поколебавшись, закрыл сумку.