Страница 54 из 62
Кстати,удивительно, как филолог Томашевская или Солженицын могли вообще выдвигатьзамечательного писателя Федора Крюкова в авторы “Тихого Дона”. Ведь совершенноочевидна для любого грамотного и чуткого читателя, а тем более исследователястилистическая, да часто и мировоззренческая несовместимость тканей текстовКрюкова и Шолохова. И это блестяще показал Феликс Кузнецов в своем, пожалуй,самом на настоящий день основательном сравнении стиля “Тихого Дона” как с“Донскими рассказами”, “Поднятой целиной” (части, пусть и не всегдаравноценные, одного творческого мира, одной органики), так и спроизведениями Крюкова, генетически чуждыми этому художественному организму.Собственно, и известное более раннее сравнительное компьютерное исследованиетрех скандинавских ученых под руководством Г. Хьетсо текстов Шолохова и Крюковалишь еще раз подтвердило совершенно очевидное.
Да, каждый,кто читал и любит “Тихий Дон”, кто вникал в запечатленный неподдельнойхудожественной печатью творческий мир Шолохова, а тем более изучал этот мир,так же как и личность, обстоятельства, среду жизни его создателя, неможет ни на йоту сомневаться в авторстве великой эпопеи. Более того, он развечто передернет плечами, брезгливо поморщится на всю эту детективную шизофрению,какую с упертостью заинтересованного маньяка разводит никак не иссякающее, токак бы “научно” оснащённое, то предающееся произвольным и гнусным нелепицамнаше антишолоховедение. Хотя сам по себе этот ядовитый феномен, в своих корняхне столь уж и простой, — симптом, на мой взгляд, глубинногочеловеческого, психического неблагополучия и саморазрушения в нашем разделённомобществе и культуре, — конечно, заслуживает, если хотите, научной санации,исчерпывающего диагноза и окончательного разоблачения. И эту тяжкую, египетскуюработу взвалил на себя Феликс Кузнецов: тщательно изучить наконец-тообретённую рукопись первых двух книг “Тихого Дона”, собрать безбрежныйисторический, мемуарный, краеведческий, литературоведческий материал, в томчисле из малоизвестных, затерянных или только им открытых архивных источников,не просто собрать, а точно и умно отрефлектировать, цельно выстроить,развернуть в захватывающие сюжеты, представив, я бы даже сказала, избыточнуюполноту доводов против того, что он называет “мистификацией века”…
Если бытакой грандиозный труд был затеян, как я уже отметила, ради восстановленияпоруганной чести русского гения, его свершение уже было бы более чем оправдано.Но не надо забывать, что писателю долго “везло” не только с недругами,завистниками, пролеткультовскими и рапповскими догматиками, пытавшимисяидеологически скомпрометировать “Тихий Дон” в конце 1920-х годов, но и с теми,кто позже гнал о нём целую индустрию книг и статей, укладывая его вканонический гроб “классика соцреализма”. К сожалению, и те, кто, свполне верными целями, защищал Шолохова как великого национального писателя,порой уплощали его художественный мир в своей риторической и поверхностнойапологии. И самое ценное в книге Кузнецова — её огромный вклад в современноешолоховедение, свободное от недомолвок и умолчаний, идеологическогогрима и опасливой мимикрии, от хрестоматийной замасленности и “благочестивой”патоки, от которой сводило скулы прежде всего у самого писателя. (И, кстати,укрепляло в своей брезгливо-отторгающей позиции по отношению к творчествуШолохова — за пределами “Тихого Дона”, да и то “сомнительного” для нихавторства — достаточное число наших “свободомыслящих интеллектуалов”.)
Углубленно-зоркий,адекватный взгляд на сложную, трагически-одинокую, закрытую личностьШолохова, на его истинное миропонимание и мирооценку, пронизывающие его мощнуюхудожественность, фокусируется Феликсом Кузнецовым в сугубо конкретном,обильно документированном и вместе — интуитивно-точном, мастерском поиске.Разворачивается своего рода ковровое исследование, покрывающее квадратза квадратом все предметное поле замысла книги. Тут и аналитическое вчитываниев черновые рукописи “Тихого Дона” (“текстологическая дактилоскопия”), иреконструкция реальных, а не расхоже мифических фактов биографии Шолохова, ивпечатляющее обнаружение истоков образа Григория Мелехова, прототипов какглавного героя, так и других лиц народной эпопеи. Это и раскрытие географических,топонимических “прототипов” романной среды, и подробная, с массой новыхпластично вылепленных фактов история его создания и публикации, и сопоставлениешолоховской поэтики, царственно-львиных возможностей его таланта с манеройписьма значительно более мелких литературных особей из выдвигаемых“претендентов” на авторство…
Анализчерновых рукописей, профессионально тонко произведённый в книге Кузнецова,впервые вводит читателя в творческую лабораторию Шолохова. И тутобнаруживается, как, пожалуй, не меньше благоговейно любимого им Льва Толстого,работал он над текстом, сдирая лезшие под перо литературные обкатанности,выходя к новорождённой свежести слова, как вместе с тем выпалывал чрезмернуюизысканную орнаментальность (эту стилевую примету эпохи 1920-х годов), как стремился“к максимальной точности при минимальной затрате языковых средств”, к“филигранному совершенствованию текста”, какие замечательные “прогностические”на будущее развитие сюжета и героев “зарубки на полях” делал он… Кузнецовнаглядно раскрывает, как движется работа над стилем, устанавливается векторразвития художественной мысли — уже со знаменитого зачина романа, не сразудавшегося Шолохову, где наконец прорезалась и укрепилась верная родовая нота,свился “ген”, чреватый эпическим разворотом, большим повествовательнымдыханием. Шолоховская правка идёт в направлении основной его стилевой доминанты- органического слияния авторского голоса с народным типом видения, черпающегосвоё образное выражение исключительно из непосредственно наблюдаемых и переживаемыхбытовых, трудовых, природно-физиологических реалий.
Кстати, каксвидетельствуют близкие, массу черновых листов молодой Михаил Александровичвообще отправлял в огонь — что погребаться под ними! И так подсмеивалисьтрудовые односельчане над его странно-бумажными занятиями. Вообще в совсемдругой, не городской, потомственно-интеллигентно-литературной традиции жил они мыслил. Невозможно представить себе Шолохова собирающим и хранящим каждуюсвою самую исчерканную и “никчемушную” страничку, комфортно, со вкусомвосседающим на приведённом в порядок для будущих исследователей архиве. Сам подпостоянным подозрением местных партийно-сыскных органов, знавший, что егописьма читают чужие заинтересованные “товарищи”, чуть не угодивший в 1937 годув шестерёнки репрессивной машины, что уже захватила его вёшенских друзей,Михаил Александрович, несмотря на все свои официальные регалии, фактически доконца жизни опасался наблюдения чужих глаз за своими бумагами. Недаром послевторого инфаркта, лишившего его творческой трудоспособности, он перед поездкойв Москву на лечение многое сжёг из своих рукописей, в том числе из последнегоромана “Они сражались за родину”.