Страница 57 из 62
Виктор БЕЛОВ “Твой прах не здесь, а в солнечной степи…”
Воспоминания об А. Т. Прасолове
Об Алексее Прасолове я впервые услышал в Борисоглебске от Александра Сорокина. Это летчик, по состоянию здоровья рано вышедший в запас. В пятидесятых годах он служил в Заполярье. Кажется, даже сбил нарушителя границы. Живой, звонкоголосый, открытый и любящий раньше других сообщить всякую новость, он был своим везде, куда бы ни прикатил на неизменном, видавшем виды велосипеде. К тому же — Александр Дмитриевич писал стихи. В основном о летчиках и космонавтах. В них были строки, где лирический герой обещал возлюбленной ворваться в ее судьбу “на скорости звука”. А еще нам особенно нравилась строфа из стихотворения о погибшем летчике:
Стою один я у литой ограды
И говорю: “Спи, друг! Спокойно спи.
Я не жена. Обманывать не надо,
Твой прах не здесь, а в солнечной степи…”.
В редакции борисоглебской газеты, где я стал работать в 1965 году, на дню он появлялся несколько раз. С кем-то одним он не умел разговаривать, его слышали все, а потому и разговор через какое-то время становился общим. И — Россошь, Прасолов… Нет! Вы только послушайте… — эти слова звучали в его устах нередко. И точно помню, что прасоловское стихотворение “В редакции скрипели перья…” я прочел в книжке как уже давно знакомое.
Хорошо помню и летний послеобеденный час в 1966 году, когда Александр Дмитриевич вбежал в агропромотдел торжественный, светящийся, раскрасневшийся от спешной езды — с книжкой в руках. И, конечно же, объявил так, что все двери захлопали и комната наша мгновенно переполнилась:
— Вот, глядите! Алексей Прасолов! Только что вышла!
Книжка “День и ночь” пошла по рукам. Я открыл наугад:
Когда бы всё, чего хочу я,
И мне давалось, как другим,
Тревогу темную, ночную
Не звал бы именем твоим…
И тут Сорокин нетерпеливо выкрикнул:
— Олухи! Откройте тридцатую страницу. Белов! Ты слышишь, тридцатую!
Я открыл страницу тридцатую, все понял и развернутую книжку передал Анастасии Петровне Денисовой, заведующей отделом писем:
— Читайте вы!
Все притихли. Денисова внимательно всмотрелась в стихотворение и, сделав шаг в сторону, начала:
— “Над полигоном. Летчику Александру Сорокину. И страшен ты в карающем паденье…”.
То было начало четвертой строфы. Мы рассмеялись. Засмеялся и счастливый Александр Дмитриевич. И это стихотворение мы, конечно же, знали.
Когда все успокоились, Анастасия Петровна прочла его полностью. Хорошо прочла. Не торопясь, вдумчиво.
И — как-то уж так вышло — мы стали поздравлять Сорокина. Растерянный, он забрал книжку, помолчал, а потом опять выкрикнул:
— Вы все олухи! Прасолова поздравлять надо!
— Будешь писать ему, поздравь и от нас.
— Он у меня дома. В гости приехал.
— Что же ты не привел его в редакцию?
— Он спит сейчас. Завтра приведу.
И так же неожиданно, как и появился, Сорокин укатил. Портрета Прасолова в книжке не было. Каков он, я не представлял. Вернее, почему-то казалось, что в нем тоже что-то должно быть от летчика…
* * *
Утром следующего дня, направляясь в редакцию, я зашел на территорию рынка и тут услышал издалека знакомый оклик. От ларьков, где чуть свет начинали торговлю два заезжих грузина, Сорокин двигался не один. С ним шел товарищ небольшого роста, в берете, как бы немного запрокинув голову. Я удивился, потому что обознался, приняв незнакомого человека за другого, за одного тогдашнего преподавателя Борисоглебского пединститута. Но тот ходил с палочкой, теперь ее не было. А в остальном сходство поразительное. И вот тебе раз:
— Леша! Познакомься. Это журналист. Пишет стихи.
Мы назвались, пожали руки. Взгляд Прасолова мне увиделся тяжеловатым. Недоверчивым, что ли. И будто бы недовольным. Я вспомнил о книжке его, сказал, что видел вчера, поздравляю. И вся наша редакция поздравляет вас. Ответил:
— Спасибо.
Но не улыбнулся. Как-то даже посуровел.
— Вы (это относилось к редакции) еще не читали.
Кивнул на Сорокина:
— Вот он хорошо написал: “Я не жена. Обманывать не надо…”.
— Я знаю стихи Александра Дмитриевича.
— Эта строчка у него самая лучшая.
Мы закурили. Необычным было и сравнительно долгое молчание при госте нашего говорливого Сорокина.
— Вы надолго в Борисоглебск?
— Да вот, как он выпроводит, так и удалюсь. А с его давлением и не поговоришь толком. Чуть пропустим — и он к рыбкам своим, на боковую.
И вдруг Прасолов обратился ко мне.
— Слушай! У тебя там (я сразу понял — в газете) уже есть материал?
— На машинку отдать надо.
— Ну так отдавай, вычитаешь и приходи к нему. Ты как, Саша?
— О чем речь?! Только больше никого не приводи. Тебя Леля уважает, остальных выгонит.
— Она дома, что ли?
— Сейчас на работе. Но мы ведь все равно засидимся.
Прасолов подобрел:
— Ждем. Стихи свои захвати.
Разговор двадцатилетней давности я восстанавливаю, разумеется, приблизительно. И в то же время многое из тогдашних бесед с воронежскими поэтами запечатлелось четко. Мне было 27 лет, писать лишь начинал. Приезжали к нам литераторы не часто, да и немногих я знал. Вырос в селе. Пединститут закончил в Борисоглебске. И газетчиком стал только-только. А тут перед тобой Прасолов, замеченный и оцененный самим Твардовским!
Когда я заявился в “летный” дом, Сорокин как раз убыл “к рыбкам”. Дверь открыл Прасолов. За кухонным столом мы и уселись. То ли после чего-то недоговоренного Сорокину, то ли просто так, но речь сразу зашла о его встрече с Твардовским. Позже я слышал об этой встрече от других, читал опубликованные письма Прасолова. И понял, что Алексей Тимофеевич рассказал мне о ней “с вариациями”. В чем тут дело, не знаю. Может, он импровизировал. Может, что-то мне, провинциалу, и лишнего добавлял.
Разговор о Твардовском прервался с появлением Сорокина. И больше не возобновлялся. Он просто перешел в другое русло. А потом Прасолов стал читать свои стихи. Как читал? По-моему, он уже не замечал нас. Читал как бы себе только. “И что-то задумали почки…”. Теперь-то я знаю точно, что звучало это стихотворение. А тогда запечатлелось больше — “красные сапожки… в черной грязи…”. Александр же Дмитриевич, как говорится, “замирал”, когда слышал: “Небеса опускались мрачней…”, “Уже огромный подан самолет…” или “Вознесенье железного духа в двух моторах, вздымающих нас…”. Он искренне и гордо восхищался талантом Прасолова. Однако, думаю, ни он, а тем более ни я не всё понимали в услышанном и, конечно, не могли постичь ту глубину мысли и чувства большого русского поэта, которая не скоро стала очевидной многим и была оценена значительно позже. И всё-таки было ощущение встречи с чем-то непостижимым, загадочным, зовущим и прекрасным.