Страница 10 из 16
Она начинается скептически смеяться, но резко прекращает. Тяжело сглатывает, смотрит в одну точку на столе и напряженно о чем-то думает. Затем берет свой бокал мартини и залпом допивает напиток.
У нее сейчас очень резкий перепад настроения, и меня это немного пугает. Она вцепляется пальцами в барную стойку и надрывно дышит. Затем поворачивается ко мне и тихо спрашивает:
– Повтори, что ты сейчас сказал?
– Эээм, я предложил тебе погулять по Парижу.
– Вдвоем, как два незнакомца, которые случайно встретились?
– Да…
Она громко вздыхает и слегка отстраняется назад. Смотрит мне ровно в лицо, и я замечаю, как ее глаза слегка наливаются слезами. Затем она тяжело сглатывает, облизывает пересохшие губы, достает из сумочки пару купюр и бросает их на стол за свой мартини. Затем спрыгивает с высокого стула и подходит ко мне вплотную.
– Пойдем, – говорит севшим голосом. – И меня зовут Селеста.
Глава 8. Семья
КНОПКА
21 год назад
Есть такие очень богатые семьи, которые с виду кажутся идеальными, но на самом деле в них каждый предоставлен сам себе. В таких семьях нет счастья, любви, взаимопонимания. Эти люди просто по какой-то причине живут под одной крышей, но по сути их ничего друг с другом не связывает кроме общей фамилии.
Вот я из такой семьи.
Когда мне исполнится 16 лет, я прочитаю «Анну Каренину» русского писателя Льва Толстого. И меня поразит, насколько начало этого романа – про мою семью.
Толстой писал:
«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему.
Все смешалось в доме Облонских. Жена узнала, что муж был в связи с бывшею в их доме француженкою-гувернанткой, и объявила мужу, что не может жить с ним в одном доме. Положение это продолжалось уже третий день и мучительно чувствовалось и самими супругами, и всеми членами семьи, и домочадцами. Все члены семьи и домочадцы чувствовали, что нет смысла в их сожительстве и что на каждом постоялом дворе случайно сошедшиеся люди более связаны между собой, чем они, члены семьи и домочадцы Облонских. Жена не выходила из своих комнат, мужа третий день не было дома. Дети бегали по всему дому, как потерянные; англичанка поссорилась с экономкой и написала записку приятельнице, прося приискать ей новое место; повар ушел вчера со двора, во время самого обеда; черная кухарка и кучер просили расчета».
Примерно это всегда и происходило в моем доме. Вот только разница между выдуманной семьей Облонских и реально существующей семьей Готье в том, что Облонские все-таки любили друг друга. В моей семье друг друга не любил никто.
Мой отец Пьер Готье – известный французский архитектор. Он спроектировал очень много новых зданий в Париже и не только тут. Папу знают по всей Европе. Моя мать Мадлен Готье не работала ни одного дня в своей жизни. Вроде бы у нее есть какое-то образование, но я даже не знаю, какое именно.
Всё, чем моя мать всегда занималась – это уход за собой любимой. Она всегда была гостьей №1 на всех светских раутах, на которые приглашали отца. Он на них никогда не ходил, потому что предпочитал проводить это время с многочисленными любовницами. А вот мать ходила. Ей нравилось называться мадам Готье и ловить на себе восхищенные взгляды.
– Мой муж сейчас так занят новым проектом, который он реализует по заказу самого премьер-министра. Поэтому я пришла почтить вас от его лица, – расплывалась в приторно-сладкой улыбке моя мать, целуя в щеки хозяев раута. Она прекрасно знала, что ни над каким проектом отец сейчас не работает. Он проводит время с любовницей, забыв о том, что его куда-то пригласили.
Еще у меня есть старшая сестра Элайза. У нас с ней разница четыре года. Вроде бы не такая уж и большая, но между нами всегда была пропасть. Нас никогда не воспитывали, как сестер, поэтому между нами с самого детства не сложилась дружба. У нас даже няни были разные.
А еще я втайне всегда завидовала Элайзе. Потому что в нашей абсолютно безразличной друг к другу семье, мать все-таки любила ее. А меня нет. Ее любовь к Элайзе проявлялась не явно, она не зацеловывала ее в щеки и не спешила приласкать после долгой разлуки, как это бывает в нормальных семьях. Но тем не менее я всегда чувствовала, что мама Элайзу любит, а меня нет.
Элайза тоже всегда это понимала, поэтому при каждой нашей ссоре спешила мне сказать: «А меня зато мама любит!». И высовывала язык. Я в таких случаях обычно в слезах убегала к себе в комнату под сопровождение громкого смеха сестры.
С самого детства меня дома все называли Кнопкой. Уж не знаю, кто придумал мне это прозвище и зачем, но по имени меня называли крайне редко. Я, в общем-то, не возражала. Почему-то мне всегда казалось, что Кнопка звучит ласково. Так мне хотелось думать, что меня все-таки любят.
Когда наступило время идти в школу, мать решила отдать меня не туда же, где училась Элайза. Сестра посещала учебное заведение недалеко от нашей трехэтажной квартиры на Елисейских полях. Меня же отдали в закрытую школу-интернат, которая называлась «Большой дуб». Территория школы огораживалась забором, за которым был густой лес. В том числе росли и дубы.
Это очень элитное учебное заведение для детей из самых богатых семей Франции. Школа находится в пригороде Парижа. Дети живут там и учатся с понедельника по пятницу. По выходным родители могут забирать их домой. Но при этом можно оставаться и в школе, если семьи живут далеко и ездить за детьми неудобно. Обязательным было только забирать детей домой на каникулы. Тогда школа закрывалась полностью и в ней проводились небольшие ремонтные работы.
Во Франции в первый класс идут в шесть лет. Мне должно было исполниться шесть в конце октября, поэтому в сентябре меня еще пятилетнюю родители привезли к интернату, уже одетую в школьную форму с символикой учебного заведения. На мне были черные туфли, синие гольфы, клетчатая юбка до колена и белая рубашка, поверх которой можно было надеть синий джемпер.
Мне не нравилось, что я буду совсем одна в чужой незнакомой школе. Но мне обучение там преподносили, как большой подарок. Ведь учиться в таком месте – престижно и очень дорого. Намного круче, чем в обычной школе возле дома, в которую ходит Элайза.
Много лет спустя я узнаю, что меня отдали в интернат не потому, что он действительно престижный, а просто потому что мать хотела избавиться от меня. А так как отцу всегда было наплевать на семью и детей, он согласился.
Учителя в этой школе обращались ко всем детям исключительно с приставками к фамилии «месье» или «мадемуазель» независимо от того, сколько им лет. Меня все учителя называли мадемуазель Готье, а друзья просто Кнопкой.
– Мадемуазель Готье, вот ваша комната, – учительница заводит меня в спальню. – Вы будете жить вместе с мадемуазель Жеффруа.
Женщина вкатывает в спальню мой чемодан и уходит, притворив за собой дверь. Я смотрю на девочку, которая сидит на кровати и смущенно смотрит на меня. Она тоже в школьной форме, но за спиной у нее маленький рюкзачок в цветочек. Я перевожу взгляд на небольшой письменный стол, который уже заставлен ее вещами и отмечаю, что все тетрадки, пенал и ручки у нее тоже в цветочек. Потом еще раз смотрю на нее. Ее светло-коричневые волосы заплетены в косички и завязаны резинками опять же в цветочек. И дрожит она от страха, как цветок в нашей загородной резиденции во время дождя.
Меня почему-то это начинает забавлять.
– Привет! – говорю ей с улыбкой. – Меня зовут Кнопка.
– Это настоящее имя? – подает тихий голосок.
– Нет. Но меня все так называют. И ты тоже меня так называй.
– Хорошо, – пищит, все еще боясь меня.
– А тебя я буду называть Флёр*.
– Почему? – удивляется.
– Потому что у тебя все в цветочек. Да и сама ты дрожишь, как цветочек под дождем и ветром. Так что ты теперь Флёр.
И я довольная своей придумкой расстегиваю чемодан и достаю из него свои вещи. Кладу на свободный стол, который, я так понимаю, теперь мой, тетрадки, ручки и книжки.