Страница 8 из 21
Талызин в душе рассмеялся, сказав:
– Мой случай, Галина, это – голая химия, такого реактива, как чай, в ней нет. Ладно, вызывай такси, – главный инженер вновь рассмеялся, но уже вслух.
Семен Петрович отключил тумблер, задумался на секунду, после чего направился к шкафу. Его отекшее лицо, секундами ранее передававшее нехитрую палитру отупения, одухотворилось. Но не кардинальным преображением, а зарождением смысла, казалось прежде, надолго утерянного. Он споро забрался в пальто, накинул шарф, шапку и вскоре наставлял Галю, куда кого переправлять, пока его не будет на месте. В конце концов простодушно заключил:
– Знаешь что? Особо голову не ломай – к Черницкому, заму, всех футболь. Да, для всех я в облисполкоме! Если авария, звони – буду дома… Ну все, до скорого. – Талызин устремился к выходу.
– С наступающим, Семен Петрович, – произнесла секретарша шефу вслед.
Талызин застыл у двери и в некоем изумлении стал разворачиваться. Будто о том, что до Нового года всего один день, он забыл, и невольное напоминание о празднике его сразило.
Меж тем отклик главного инженера засвидетельствовал совершенно иное:
– Галя, поверь, сегодня – точка. Завтра же, как штык, к девяти, – тихо сказал Семен Петрович и был таков, на сей раз не прощаясь.
Галя вслушивалась в шум его стремительных шагов, переполняясь восхищением к одному из самых близких в ее судьбе людей: «Если бы не отечность на лице и соловеющие после очередной добавки глаза, то многим бы и в голову не приходило, что на рабочем месте шеф нередко пьет, не в силах перебороть похмелье. Больше того, соприкасаясь с коллегами, независимо от ранга, в дни запоя он подчеркнуто предупредителен, придавая движениям, казалось бы, несовместимый с беспробудным пьянством лоск».
Любопытно, что в эти минуты Талызин тоже курсировал в своем ближнем кругу, думая как раз о Галине. Месяцем ранее он проснулся совершенно голый с ощущением раскалывающейся башки и обнаружил, оторопев, что место ночлега ему незнакомо. А пробившиеся сквозь тьму очертания полуобнаженной, чем-то знакомой женской фигуры его и вовсе ужаснули: неужели «белый фаэтон»? Дама приоткрыла очи, вызволяя гостя из коварных пут полубреда-полуяви.
От осознания полного краха Семен Петрович застыл, но вскоре трусливо отвернулся и больше в сторону, оказалось, его секретарши Галины не смотрел. Когда же похмельный синдром прибрал его с потрохами, бросился из квартиры прочь.
По пути домой он лихорадочно соображал, как такое с ним, чистоплюем на давно свободном от комплексов выгоне интима, могло приключиться? Но память пасовала, мечась в хаосе мутных обрывков. В какой-то момент, через смог одурения, проступил родной кабинет и вроде бы лик Галины, трясущей его за плечо. Вспомнился еще резанувший при пробуждении свет. Однако случилось ли это на самом деле – провал в сон за рабочим столом и побудка секретаршей – он уверен не был. И так наше сознание – царство сплошных теней. Но в том, что угораздило «приземлиться» у Галины, сомнений не возникало.
На следующее утро из уст Эдика, его водителя, и самой Галины о сотворившемся конфузе не позвучало и намека. Разве что Галина чуть дольше, чем обычно, задержала на нем взгляд. Но усматривать в том акценте подспудный смысл резону он не видел – столь ненормативен был с перебору его фасад. Больше того, с тех пор секретарша даже тенью эмоций к тому злосчастному эпизоду не отсылала, будто не было ничего, и «транспортировка тела» вменена должностными обязанностями.
Так вот Талызин ныне, в новом приступе раскаяния, стегал извилины, решая втемяшившийся ребус: переспал он с Галиной в ту ночь или нет? Если нет, то были ли с его стороны поползновения? Он слишком дорожил отношениями со своей секретаршей, ее собачьей преданностью, чтобы отмахнуться от досадного происшествия и на кладбище извечного мужского эгоизма его похоронить. Пусть промашка никакой живностью между ним и Галей не пробежала…
А пошло все вкривь и вкось в судьбе Талызина четыре года назад, когда в одночасье он лишился дочери, жены, бросивших его без нот и ультиматумов. Разрыв супруга провернула, можно сказать, виртуозно. Втихаря перевела дочь с Владимирского пединститута в Московский, выписалась из квартиры, опустошила счет в сберкассе, поставив перед фактом: выхожу в Москве замуж, разумеется, прежде с тобой разведясь. Так что айда в ЗАГС прямо сейчас! А с Ларисой, дочерью, конечно же, общайся, каникулы, то да сё, и сам приезжай. Меня же, забудь! Навсегда!
И он, крепкий, прочно стоящий на ногах мужик, запил, хоть и не сразу. Поначалу пропускал рюмку-другую по вечерам, дабы приглушить боль, казалось ему, распарывающую душу на лоскуты отчаяния. Помогало не очень, так что доза постепенно росла, в конце концов перескочив границы разумного. Не успел он и оглянуться, как понял: настоящая зависимость, вцепившаяся в психику верткими щупальцами-присосками. Сказать, что отчаялся, то нет. Как цельная, состоявшееся личность Талызин твердо знал: он сильнее. Без особых усилий «колючку» пагубы отцепил, худо-бедно свыкнувшись с породившей ее трагедией. Тем временем натянулся мостик между ним и дочерью – то в Москве, то во Владимире они встречались, трамбуя новую, осознаваемую, как данность, колею. Но тут сорвавший разок-другой, Талызин постиг: бороться с питейной напастью – до скончания дней, совсем не насморк…
На дворе «стояла» перестройка, своим тараном против таких как он, управленцев и хозяйственников высшего звена, и обращенная. Когда предложили годичную командировку в Ирак – запустить энергетический комплекс южного региона – не раздумывая, согласился. Однако, по прибытии, раскаялся – столь дремуч оказался арабский Восток, разве что кресло под тобой не шатается. Вновь обратился к бутылке, но, в общем и целом, в руках себя держал, да и тропический климат был на руку.
В начале девяностого вернулся в Союз, отринув слезные просьбы Минпрома Ирака продлить контракт. Затхлый мирок советской колонии, но главное, слабая выучка и неисполнительность иракского персонала осточертели, да так, что перестроечная чехарда на родине уже казалась благом. До первого контакта, однако.
Зев безвременья засосал, как перышко, и, казалось, шансов выбраться из той воронки – почти никаких. Все трещало по швам: держава, сама перестройка – фазы просроченных похорон, экономика, нравы. Приоритеты общества девальвировались, не успев себя обозначить, в то время как полки магазинов, опустев, покрывались пылью серой-пресерой тоски. Но самое трагичное – до насущных проблем граждан никому не было дела. Под шумок своенравничающей истории все что-то делили, перелопачивая вторсырье обанкроченного общества. Причем дела не было ни к чему, в абсолюте, даже к его пьянству, одолевшему главного инженера вновь. В любые другие времена со столь ответственной, стратегически значимой должности после первого же срыва выперли бы.
Единственное, что процветало, так это «частный извоз». Любой кооперативщик в новой, алчно скалящейся шкале ценностей высился над академиками, директорами заводов, прочим элитарным людом. Впрочем, не диво. Артельщики хоть что-то производили, в то время как дезорганизованная промышленность была не способна скроить и саван для самой себя.
Тут Талызин с изумлением открыл, почему, собственно, его жена бросила. Ведь никак не складывалось, как столь завидного спутника, как он, можно было отправить в отставку, безоглядно ломая семью. И не в молодые, пыжащиеся максимализмом годы, а во второй, короткого бабьего века, половине пути. Он пробовал выведать у дочери, кто злой демон, оторвавший буквально с мясом любимую супругу, но с женской непосредственностью, а может, изворотливостью та каждый раз забалтывала ответ. Меж тем днями случайно выяснилось, что избранник Вики – в недавнем прошлом известный в узких кругах теневик, а ныне – крупный и, уже совершенно легальный, поставщик персональных компьютеров, мультимиллионер. Месячная зарплата Талызина, со всеми накрутками – пятьсот «деревянных», – не более чем банковская обертка, коей «брикеты» женокрада оборачивались…